Коллеги, коротавшие время в кафе напротив, не ожидали увидеть его так скоро. Ему замахали; бедняга, бледный до зелени, без сил рухнул на стул.

Заказав тройной «порто-флип», он слегка взбодрился и смог поведать о своих злоключениях. Из-за пережитого страха воняло от него чудовищно — надо полагать, как от Ионы, когда тот выбрался из чрева кита. Собеседники морщились, недоумевая — неужели он не чувствует запаха? Иону, правда, он упомянул сам.

— Поистине, чрево кита! Темень, безобразие, жуть, клаустрофобия…

— Зловоние? — отважился один из собратьев.

— Единственное, чего не хватает для полной картины. Но он! Он! Воплощенное нутро, да и только! Лоснящийся, как печень, раздутый, как его собственный желудок! Коварный как селезенка, полный желчи, как желчный пузырь! От одного его взгляда у меня было чувство, что меня переваривают, расщепляют, рассасывают соки глобального метаболизма!

— Ну, это уж ты хватил!

— Совсем наоборот — любые слова тут слабы. Посмотрели бы вы на него под конец! Я никогда не видел, чтобы человек был так страшен в гневе, так мгновенно вспыхивал и в то же время так мастерски владел собой. Я думал, при его-то комплекции, побагровеет, пойдет пятнами, задохнется, взмокнет от злости. Ничуть не бывало: его ярость столь же испепеляющая, сколь и холодная. Каким голосом он приказал мне выйти вон! В моих кошмарах так говорили китайские императоры, приказывая немедленно отрубить пленнику голову.

— Что ж, он дал тебе шанс проявить героизм.

— Вы так думаете? Я никогда в жизни не чувствовал себя таким ничтожеством.

Он залпом допил «порто-флип» и разрыдался.

— Брось, ты же журналист, подумаешь, выставили идиотом, в первый раз, что ли?

— Да выпроваживали-то меня и похлеще. Но это — его тон, лицо, лоснящееся, ледяное… это было очень убедительно!

— Дашь послушать запись?

В наступившей благоговейной тишине магнитофон выдал отчет о происшедшем — правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности — всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы:

— Ну знаешь, старина, ты сам нарвался! Говорил с ним о литературе цитатами из школьного учебника! Я очень хорошо его понимаю.

— Зачем тебе понадобилось отождествлять автора с одним из его героев? Это такой примитив!

— А вопросы на тему биографии — кому это сейчас интересно? Ты что, не читал Пруста, «Против Сент-Бёва»?

— Какая глупость — ляпнуть, что тебе не в новинку интервьюировать писателя!

— Какая бестактность — сказать: «не так уж вы уродливы»! Где ты воспитывался, старик?

— А метафора-то, метафора! Он тебя сделал как пацана! Не в обиду будь сказано, ты это заслужил.

— Это же надо — толковать об абсурде гению масштаба Таха! Так облажаться!

— Что и говорить, интервью ты завалил, но одно ясно: это потрясающий человек! Как умен!

— Как красноречив!

— Какая тонкая штучка этот толстяк!

— Как умеет припечатать одним словом!

— Вы хотя бы признаете, что он зол? — вскричал несчастный, цепляясь за этот тезис как за последнюю соломинку.

— Я бы на его месте был злее.

— По мне, так он беседовал с тобой вполне добродушно.

— Даже шутил. Когда ты, уж прости, свалял дурака, заявив, будто его понимаешь, он мог выдать тебе по первое число — и был бы прав.