Необъятный ужас воцарился в классе. Многие рыдали навзрыд при этом известии. Наля! Всегда веселая, бойкая, шаловливая проказница Чаля попала под трамвай!

Начались предположения…

— Она, наверное, шалила на улице по своему обыкновению, прыгала по рельсам! Иначе каким образом могло случиться несчастье?!

Говорили все сразу, хором, делали всевозможные догадки, фантазируя, волнуясь.

— Ну конечно, шалунья Наля нашалила и теперь!

— Бедняжка! Бедняжка! Какое несчастье! Но, слава Богу, что еще жива и выздоровеет. На целую жизнь, однако, теперь уже ей останется урок!

Так рассуждали девочки всем классом. И только одна ближайшая подруга Нали, Васочка Митрофанова, заливаясь слезами, твердила:

— Нет, нет! Это не шалость! Нет… Я знаю наверное… Она, Наля, дала мне слово… Раз навсегда слово дала не шалить на улицах, вести себя тихо и пристойно… И… я знаю Налю… Она шалунья… Но она честная и слово свое сдержит! Сдержит! Всегда! — и Васочка взволнованно смолкла, не будучи в состоянии говорить.

Девочки покачивали головами. Им как-то не верилось, что шалунья Наля могла не шалить…

— Да, положим, она дала, слово… Но разве это уж так нечестно — не сдержать слово, а особенно такой шаловливой, горячей девочке, как Наля? Разумеется, ошибается Васочка и…

— Но как, однако, жестоко поплатилась за свои шалости бедняжка Наля! Ей, такой веселенькой и подвижной, куда как невесело, должно быть, лежать в скучной больничной палате!

— Надо ее навестить! Непременно навестить в ближайший же прием, в воскресенье, — было решено всем классом.

Бедная Наля! Скорей бы поправиться бедняжке! Этого искренне и горячо желали все девочки своей бедной маленькой подруге.

К Нале, однако, не пустили в воскресенье. Налю нельзя было видеть, она была слишком слаба.

Попали в больницу девочки в следующий затем праздник.

Их собрался весь класс. Но пропустили только пять человек, «маленькую депутацию», как пошутил встретивший их доктор.

— Видеть стольких подруг сразу было бы очень утомительно для больной, — решил он, ласково улыбаясь детям.

Нечего делать, отправились пять избранных и в числе их Васса, конечно. Остальные остались в вестибюле ждать возвращения подруг.

Вскоре внимание девочек невольно привлекла просто одетая, в ситцевом платье, женщина с большеглазым мальчиком на коленях. Женщина, очевидно, тоже ждала в швейцарской и горячо рассказывала стоявшей перед ней больничной сиделке со слезами на глазах:

— Вот, матушка моя, кажинный день хожу, добиться не могу толку. Все один ответ: «Завтра пустим к больной… А то ты опять плачешь, нынче ее расстроишь только». Да как же, милая ты моя, мне не плакать-то! Да я без слез этого самого вспомнить-то не могу! Подумай только, голубушка моя: идем мы это с Митюшкой по тротувару, а он, негодный этакий, как вырвется, как побежит! Улицу, видишь ты, перебежать хотел, игрушку у продавца на той стороне увидал… А трамвай-то этот… чудище-то это, прости Господи, из-за угла как махнет да на Митюшку! У меня сердце так и упало… И спасти нельзя. Извозчики дорогу преградили, не поспеть. Гляжу: а из-под земли ровно выскочила барышня, маленькая такая, в черном передничке, по всему видать, емназистка! Как схватит Митюшку за плечи, как с рельсов-то оттолкнет, а сама-то отскочить не успела… Налетел это трамвай, опрокинул, откинул ее на сажень, поди… Упала сердешная, головка на рельсы… вся в кровь… Чуть не до смерти убилась… Ну, сейчас это полиция, народ.