Деньги были у Шендеровича.

А его, Гиви, печальные командировочные канули в алчную пасть захудалого приморского кафе, безвозвратно унесенные порывом дружбы.

Я попал в рабство, горько подумал Гиви.

Он чувствовал себя обманутым. Он, Гиви, широко потратился, чтобы порадовать хорошего человека Мишу Шендеровича, потому что прельстился призрачным ореолом сурового мужского братства.

Он тяжело вздохнул и перегнулся через борт.

В глубокой тени скользнула еще более глубокая тень — торпедообразная, гибкая. Он машинально отпрянул.

И вовсе он не хотел топиться. Так, поглядеть только…

У перил — это ведь перила или что? — подумал сухопутный Гиви, — возникла бледная трепещущая фигура.

Алка в каком-то немыслимом сарафане с открытой спиной стояла, вглядываясь в даль, перебирая на одном месте длинными загорелыми ногами, словно приплясывала под льющуюся из окон салона музыку…

Гиви пошевелился.

— Э-э-э… — нерешительно сказал он.

Алка обернулась, окинув его равнодушным взглядом серых глаз, которые сейчас, в лунном свете, казались почти черными.

— А-а, — в свою очередь протянула она, — Это ты…

Гиви лихорадочно соображал.

«Никогда я не был на Босфоре… Я тебе придумаю о нем… Все равно глаза твои как море… Голубым трепещутся огнем…» Нет, не трепещутся. Какое-то другое слово. Полощутся? Плещутся? Черт, забыл…

— Морем любуешься? — безразлично спросила Алка.

— Ага, — выдавил Гиви пересохшим горлом.

Усладите меня вином и освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… Или наоборот? Почему, ну почему так бывает? Не те девушки ему нравятся, что ли? Лично сам Гиви всегда думал, что хорошие спутницы жизни получаются из тихих серьезных девушек в темных юбках ровно до середины коленной чашечки. Но у его гормонов было на этот счет иное мнение.

В воде за бортом что-то подпрыгнуло, потом тяжело плюхнулось обратно в воду.

Гиви вздрогнул.

— Ты чего? — удивилась Алка, — Это ж дельфины играют.

— А я думал, акулы…

— Тут, к твоему сведению, акулы не крупнее скумбрии.

Далеко, на горизонте вставало неяркое пока зарево, играя в сбежавшихся тучах.

Алка стояла, облокотившись на перила, по прежнему лениво притоптрывая стойной стопой с лакированными ногтями. Ногти блестели в лунном свете.

— Это — что? — Гиви кивнул в сторону зарева.

— Как — что? — вновь удивилась клиническому неведению Алка, — Стамбул, конечно. Вернее, рефлекс от городских огней. Исключительно населенный город с интенсивной ночной жизнью.

— А-а…

Гиви вновь открыл рот. Колышутся огнем! Точно!

Из соленой теплой тьмы донесся голос.

— Аллочка? Алла Сергеевна?

Алка, сразу оживившись, резко обернулась.

Некто, в ослепительно белом кителе, выступивший из тьмы, тянул по меньшей мере на помощника капитана.

— Луной любуетесь?

— Да так… — неопределенно протянула Алка, — скучаю.

— Вы же обещали позаниматься со мной языками!

— Сразу несколькими? — великодушно спросила Алка, — ну, можно попробовать.

Некто в белом взял ее под руку (хозяйским жестом, отметил Гиви) и повел в сторону музыки и света.

— Никогда я не был на Босфоре… — донеслось до Гиви.

Он стиснул зубы. Равнодушная луна оловянно таращилась с небес. Под корпусом судна сновали темные тени. Из салона донесся женский смех.

Гиви чувствовал себя до омерзения одиноким. Совершенно одинокий, никому не нужный Гиви, стоящий на палубе теплохода, почему-то плывущего в Стамбул, захваченный ненароком холодными руками судьбы, развязующей и связующей узлы, по причине сходства с неведомым, но оттого не менее омерзительным Яни…

А ведь мама меня любила — ни с того, ни с сего подумалось ему.