|
– Давай, – говорил Слива, деликатно отворачиваясь и сплевывая через окно машины. На заднем сиденье нетерпеливо ерзал Пинц. Доли своей дожидался, водоросль зеленая. А за что, спрашивается? Катя неохотно лезла за пазуху, вынимала пачку в носовом платке и отдавала Сливе. Тот пересчитывал, бормоча, слюнявя палец, ошибаясь, вновь принимаясь отсчитывать. Катя смотрела на его манипуляции с тихим презрением. Сама-то она деньги считала молниеносно – проводила большим пальцем по ребру собранной пачки и точно называла – сколько в ней купюр. Слива отсчитывал Катину долю, – сотни полторы-две, это зависело от заработанного, – потом откладывал себе и Пинцу. Остальное отвозили Семипалому. Прямо в часовую мастерскую на углу Карла Маркса. …Однажды зимним, необычайно прозрачным воздушным днем, после особо удачного дела, сидя в машине рядом с осточертевшим ей Сливой, Катя вдруг поняла, что пора прикрывать благотворительную контору по поддержанию жизни в бездарных душах этих шелудивых псов. Нет, конечно, они рыщут по базарам и ищут фраера. Иногда добывают хороший товар, который можно перепродать втридорога. Ну и Слива, отличный механик, со своей, из железной требухи собранной, «эмкой», всегда на подхвате, что удобно… Но – равная с Катей доля – им, мелким барыгам? В том же дворе, возле низкого голубого штакетника, огораживающего укрытые на зиму, припорошенные снегом и перевязанные, как вареная колбаса – веревками, толстые виноградные лозы, Слива остановил машину и, как всегда, велел доставать деньги. Не двигаясь, Катя со скучающим видом смотрела в окно, на крыльцо жактовского домика, каких много было в этом дворе. На крыльце сидела большая рыжая псина и остервенело выкусывала блох у себя в паху. – А'тистка, п'оснись! – окликнул Пинц с заднего сиденья. Катя нахмурилась и сказала Сливе: – Крути к Семипалому. Слива изумленно воззрился на нее: – Чего это? – Он поделит. Повернувшись к ней всем корпусом, Слива несколько секунд ее разглядывал. – Не мудри, девка. Пусть все по-хорошему, дрёбанный шарик! – Семипалый делить будет. По-настоящему. – Это как – по-настоящему? – тихо и опасно спросил он. – А так, что ваша доля с моей не ровнится, – спокойно ответила она. – Это почему же не ровнится? – вкрадчиво уточнил он. – Потому что она с Семипалым спит! – ехидно выпалил Пинц сзади. Снег под собакой на крыльце растаял, подтек. Солнце прыгало по сосулькам, свисающим ледяной гроздью из раструба ржавой водосточной трубы. – Верно, Пинц. И ты запомни это, – сказала Катя и повторила насмешливо: – К'епко запомни. – Слушай, артистка… С одним таким, что сильно просил и допросился, уже договорились. Он тоже шутить любил. – Слива, – перебила она, хмурясь. – Нет охоты слушать твои гнусные песни… – Добра не помнишь! – с сердцем продолжал он. – Давай поговорим, дрёбанный шарик… – видно было, что Слива крепился из последних сил. – Забыла, какую тебя подобрали!.. – Ты подобрал? – жестко улыбнувшись, спросила она, глядя в отечные, припухшие глазки Сливы. – Ты бы рад подобрать, дрёбанный шарик, да нос перерос. И словно не замечая, как наливается багровым лицо барыги, добавила спокойно: – Ну, ладно сердить меня! Вези, Семипалый нас поделит. 11 Юрий Кондратьич считал себя человеком интеллигентным: до войны он успел закончить четыре курса харьковского инженерно-строительного института, увлекался философией, в студенческие годы любил щегольнуть в компании каким-нибудь занятным изречением Шопенгауэра или Ницше, и вообще, парнем был башковитым, внушал к себе по крайней мере уважение. |
