|
У подножья кровати стояла Мэвис в белом врачебном халате, глядя на него огромными сияющими глазами. Темная спальня Дрейка превратилась в больничную палату с неожиданно ярким освещением. — Как ты сюда попала? — вырвалось у него. — Вернее... как я сюда попал? — Сол, — сердечно сказала она, — все уже позади. Ты справился. И вдруг он понял, что чувствует себя не двадцатитрехлетним юношей, а шестидесятитрехлетним стариком. — Твоя взяла, — признался он, — я больше не знаю, кто я. — Это твоя взяла, — запротестовала Мэвис. — Ты прошел через потерю эго и сейчас начинаешь узнавать, кто же ты на самом деле, старый бедный Сол. Он взглянул на свои руки: руки старика. Морщинистые. Руки Гудмана. — Есть две формы потери эго, — продолжала Мэвис, — и иллюминаты мастерски вызывают обе. Первая — это шизофрения, а вторая — иллюминизация. Они направили тебя по первому пути, но мы переключили на второй. В твоей голове была бомба с часовым механизмом, но мы сняли с нее взрыватель. Квартира Малика. «Плейбой клуб». Подводная лодка. И все остальные прошлые жизни и потерянные годы. — Ей богу, — воскликнул Сол Гудман, — я понял. Я — Сол Гудман, но я — это еще и все остальные люди. — А вечность — в моменте «сейчас», — тихо договорила Мэвис. Сол поднялся и присел на кровати. На его глаза навернулись слезы. — Я убивал людей. Я отправлял их на электрический стул. Семнадцать раз. Семнадцать моих самоубийств. Дикари, отсекавшие пальцы, языки или уши ради своих богов, были умнее нас. Мы отсекали целостное эго, считая, что оно не наше, а отдельное. Боже Боже Боже, — прошептал он и разразился рыданиями. Мэвис рванулась к нему и ласково прижала его голову к своей груди. — Это ничего, — сказала она. — Это ничего, поплачь. Не истинно то, что не заставляет тебя смеяться, но ты не поймешь этого, пока ты не умеешь рыдать. — Груад Серолицый! — воскликнул в рыданиях Сол, колотя кулаком по подушке, пока Мэвис держала его голову и гладила волосы. — Груад Проклятый! А я был его слугой, его марионеткой, принося себя в жертву на его электрические алтари. — Да, да, — нежно ворковала ему в ухо Мэвис. — Нам нужно учиться отказываться от наших жертв, а не от наших радостей. Они велят нам отказываться от всего, кроме наших жертв, а именно от них мы и должны отказаться. Мы должны принести в жертву наши жертвы. — Серолицый, ты жизнененавистник! — вопил Сол. — Гребаный урод! Осирис, Кетцалькоатль, я знаю его под всеми его именами. Серолицый, Серолицый, Серолицый! Я знаю его войны и его тюрьмы, знаю всех мальчиков, которым он засаживает в задницу, всех Джорджей Дорнов, которых он пытается превратить в таких же убийц, как он сам. А я служил ему всю мою жизнь. Я приносил людей в жертву на его кровавой пирамиде! — Выговорись, — повторяла Мэвис, придерживая дрожащее старое тело, — все выговори, дитя... 23 августа 1966 года: еще ничего не знающий о ССС, дискордианцах, ДЖЕМах или иллюминатах, укуренный в камень, Саймон Мун разглядывает полки в магазине уцененных товаров на Норт Кларкстрит. Он наслаждается вспыхивающей мозаикой цветовых оттенков и не имеет ни малейшего намерения что либо покупать. Вдруг он застывает на месте, загипнотизированный объявлением над часами: СОТРУДНИКАМ НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ ПРОБИВАТЬ ХРОНОКАРТУ ТАБЕЛЬНОГО УЧЕТА ЗА ДРУГИХ СОТРУДНИКОВ. НАРУШИТЕЛИ БУДУТ УВОЛЕНЫ. АДМИНИСТРАЦИЯ — Божья пижама! — недоверчиво бормочет Саймон. — Пижама? Это в седьмой галерее, — услужливо произносит продавец. — Да. Спасибо, — старательно выговаривает Саймон, отходя бочком и скрывая свою укуренность. |
