А ведь могли бы хоть одну картинку в нем раскрасить красным, зеленым, ярко-желтым, небесно-синим. Чтобы можно было листать и улыбаться. Нет. Не захотели. Так не жалуйтесь теперь, что на его страницах сплошная чернота.

Они тогда, в колонии, оставили его в покое, когда поняли, что он не боится боли и смерти. Когда он наказал нескольких самых смелых. Оставили в покое, но книг не давали. Сами читали, а ему — нет. Его крючило, ломало, высасывало внутренности. Хоть он и не подавал виду. Он терпел и ждал. Ждать и терпеть он умел. И дождался. Эти дураки устроили бунт — хотели, чтобы его от них убрали. Тогда он сам убрался. Ведь без чтения он уже совсем не мог. Любой ценой надо было выбраться наружу.

Он спрятался под носилками в автомобиле «скорой помощи». Во время переполоха никто не догадался заглянуть вниз. Кроме одного доктора, уже после, когда бригада вышла по вызову у какого-то дома. Даже водитель вышел покурить, а доктор все искал инструмент среди бесчисленных ящичков. И нашел — и инструмент, и его.

Он убил его этим самым инструментом. Использовать для убийства любые, самые странные предметы, что попадутся под руку, — для него было делом привычным. Молниеносно защелкнул на шее и вырвал артерию. Прочитал потом бирку: «корнцанг двузубый акушерский». Посмотрел на доктора, истекшего кровью. Хорошая мысль. Они резали себе вены, потому что не хотели его. Истекали кровью, протестуя против маньяка. Теперь не захочет он: будет рвать их вот этим двузубым инструментом. Будет протестовать против них. Истекайте кровью.

Они не давали ему читать. Не давали единственного, глупцы, что могло их защитить от него. И теперь он наказывает их. Тех или этих — неважно, нет никакой разницы. Наказывает людей. Не книги, а читающих — за то, что ему не давали читать. Если ему нельзя, то и им.

Он хорошо устроился, ловко спрятался. Никто никогда не станет искать его здесь. Даже в голову не придет. А он днем наблюдает за читающими, ночью наказывает.

Иногда людей собирается слишком много, но это его не беспокоит. Он привык быть в одиночестве посреди толпы. Они все вокруг какие-то ненастоящие. Как перила или ребра батареи отопления. Так и хочется провести по этим персонажам рукой, как по батареям или перилам. Рукой с зажатым в ней корнцангом. Чтобы они звенели и падали, падали…

Неужели скоро это закончится? Ведь она все-таки нашла его, пришла за ним. Его смерть. Они оба чувствуют друг друга. И знают, что чувствуют. Все ясно.

Почему же она сидит, пьет кофе и уходит? Неужели даже она не может до него добраться? Ведь никому так и не удалось до него добраться.

Даже ему самому.

Вера очнулась от дневного сна с тяжелой головой и колотящимся сердцем. Ведь Андрею там, во сне, угрожала опасность. Но и сейчас, когда она встала и тихонько, чтобы не разбудить дремлющего в кресле ветеринара, пошла в ванную и умылась холодной водой — тревога не исчезала. Голова наливалась тупой болью. И что-то нехорошее было впереди.

Надо скорее что-то делать! Действовать, расставить всех по нужным местам для последнего эпизода!.. Хватит раздумий.

Она набрала номер и тихо сказала:

—Орест Иванович, здравствуйте. Простите, что в выходной беспокою. Это Лученко. Узнали? Тогда к делу. У меня к вам срочный вопрос…

В трубке, судя по Вериному выражению лица, что-то говорили, спрашивали и сомневались. Подождав полминуты, Вера прервала собеседника.

— Одна экскурсантка громко восхищалась окрестностями, а потом возмущенно спросила, почему ей ничего не слышно. Ей ответили: «Если вы хоть на секунду замолчите, то услышите шум Ниагарского водопада». Так вот, если вы хоть на секунду замолчите, то услышите мой вопрос. Существует ли в Загорской колонии библиотека для осужденных? И если существует, то кто в ней работает библиотекарем? Меня не интересует его фамилия и имя-отчество.