|
Уже просто потому, что она — его мать, она сделает его свидетелем этой грязной среды, этого беспорядочного, аморального образа жизни женщины, своей собственной жизни. И его отец, конечно же, явится из Риверсайда с судебным постановлением, напечатанным на чистом белом листе. И ребенка, разумеется, заберут от нее и поместят в приют. И она никогда больше его не увидит. У нее не будет права видеть своего ребенка. У нее не будет права даже родить его. Он будет мертворожденным, он умрет от аморального образа жизни еще до того, как она сможет сделать его свидетелем этого образа жизни.
Элла сидела потупившись, поджав губы. Стивен только что произнес некое слово, которое все объясняло. А Энн задумалась и не расслышала. Неужели это было слово «женщина»? — Ты же понимаешь, почему я не могу оставить мальчика там, — говорил Стивен; хоть он и не корчился от боли, но явно эту боль испытывал, в том не было никаких сомнений; у него даже пальцы побелели, вцепившись в подлокотник садового кресла. Элла согласно покивала. — А друзья этой… женщины? Неужели они все… такие же? Неужели они этим гордятся? Энн прямо-таки перед собой увидела чудовищный полк ее друзей. А Стивен, подкрепляя свои слова короткими резкими кивками, страстно заговорил: — Да, все! И мальчик один — в таком окружении! Среди этих страшных людей. А ведь ему всего восемь! И он такой хороший! Характер прямой, как стрела. Нет, я просто не могу! Не могу больше выносить это. Не могу постоянно думать, как он там. Среди них. Чему он у них учится. Гадости этой… Каждое предложение его отрывистой речи прошивало Энн насквозь, точно пулеметная очередь. Она поставила свой стакан с лимонадом прямо на плитки пола, тихонько встала и попыталась ускользнуть от них, из этого их «Маргаритавиля» — с неясной улыбкой на устах, истекая кровью, дурной кровью после целых девяти месяцев задержки, которая теперь хлестала из всех дыр, пробитых в ней его пулеметными очередями. За спиной она слышала голос матери, которая говорила этому типу что-то утешительное; потом вдруг мать громко окликнула ее: «Энн!» — и в ее голосе, ставшем вдруг пронзительным и каким-то надломленным, послышались слезы. — Я через минуту вернусь, мам. Проходя мимо канн, пылавших в сумерках огнем, она снова услышала голос Эллы: — Энн взяла в колледже академический отпуск на год. У нее пять месяцев беременности. — Она говорила каким-то странным тоном — то ли предупреждала, то ли хвасталась. Выставляла себя напоказ. Энн прошла в ванную. Тогда, приняв душ, она просто бросила на пол свои трусики, шорты, майку, а ведь этот тип непременно зайдет пописать перед уходом и увидит на полу разбросанные грязные вещи; а потом, наверное, зайдет и ее мать, которая просто умрет от стыда. Энн собрала свои вещички. Те дырки от его пулеметных очередей уже почти затянулись благодаря голосу матери. Кровь сублимировалась и превратилась в слезы. Энн немного поплакала, засовывая грязное белье и мокрые полотенца в корзину; она плакала с благодарностью и облегчением. Потом она умылась, взяла флакон с духами «Jardins de Bagatelle», духами своей матери-тигрицы, и слегка подушила руки и лицо, чтобы подольше чувствовать их запах.
Жизнь в стране Инь
Даффи закинула на плечо рюкзак и пошла прочь, бросив через плечо: — Вернусь около семи. Ее мотоцикл взревел, набирая обороты, и с грохотом умчался, оставляя позади тишину. По всей гостиной были раскиданы листы воскресной газеты. Раньше полудня никто здесь вставать и не думал. — Представляешь, — сказала Элла, роняя на пол стопку комиксов, — у нас с ней теперь месячные буквально день в день, ну, может, несколько часов разницы! — Правда? Я о таком слыхала. |
