— Часто ли дон Эрнан выезжал за пределы Мериды? — спросила я женщин семейства Ортис самым обычным, как мне казалось, тоном.

— В последнее время не слишком часто, — ответила Франческа. — Раньше он разъезжал по всему миру. Он всегда где-то пропадал. А за последние пару лет он выезжал только для того, чтобы купить чего-нибудь для твоего магазинчика, да месяц или два тому назад он ездил в Мехико, чтобы получить какую-то награду от университета. А так он сидел дома. Иногда оставался на ночь в музее. Он засыпал в своем кабинете, а когда просыпался среди ночи, то переходил спать на диванчик в комнате персонала.

Переваривая эту информацию, я сунула корешок в карман джинсов и отправилась помогать убираться в комнате. Франческе было очень грустно, и она то и дело теряла самообладание, пока мы работали.

Позже тем днем Иза пришла ко мне и сказала:

— Ты поможешь нам убраться и в комнате доньи Хосефины? Мы хотим разделаться со всем за один раз. В больнице сказали, что она вряд ли вернется.

Я согласилась. Комната доньи Хосефины меня потрясла. Во-первых, в ней было очень темно. Жалюзи были закрыты. Иза сказала, что так было всегда. Комната походила на небольшой музей, словно из другой эпохи. Донья Хосефина привнесла несколько своих собственных предметов в обстановку комнаты: маленькое кресло с вышитыми подушками, дамский письменный столик.

Но самым поразительным был комод. Он походил на небольшое хранилище реликвий. Верх был покрыт отрезом черного бархата. На бархате рядом с маленькой серебряной детской ложечкой, серебряной чашкой и бронзовой детской туфелькой стояла очень старая, тонированная сепией фотография в серебряной рамке, на которой был запечатлен маленький мальчик, предположительно ее пропавший сын. Фотография была задрапирована черным крепом. В подсвечнике рядом с фотографией виднелись остатки свечей.

В верхнем ящике комода, завернутое в материю лежало пожелтевшее платье для крещения и капор, а также старые деревянные игрушки. Так, словно бы ребенок умер, что, насколько я знала, могло оказаться правдой. Смотреть на это было очень, очень грустно.

Пока мы убирались, Иза спросила меня, не слышала ли я о том, что кто-то пытался проникнуть в больницу, где лежала донья Хосефина. Я вспомнила полицейскую машину, которую я видела накануне ночью, но ничего не сказала.

— Кто-то бродил по коридорам и заглядывал в палаты, — сказала Иза. — Сестрам этот человек показался подозрительным, и они прогнали его. Или это сделала мать-настоятельница. Представляю, что он испытал!

На лице Франчески мелькнула тень улыбки.

Иза вычистила остальные ящики комода, в которых больше не было детских вещей, а только черные мантильи доньи Хосефины, веера, перчатки и еще то, что Изе показалось очень экстравагантным черным шелковым бельем.

Мне поручили убраться в платяном шкафу. Пристрастия доньи Хосефины в одежде были весьма последовательны. Шкаф был забит черными платьями, длинными черными юбками и блузками в старомодном испанском стиле.

На полке в шкафу стояли две коробки. В одной лежала пара очень красивых старинных кружевных мантилий, обе белые, и красивые белые кружевные перчатки. А также причудливая черная кружевная маска, идеально подходящая для бала-маскарада.

В другой коробке лежал альбом для газетных вырезок.

— Думаю, донья Хосефина будет не против, если я загляну в ее альбом? — спросила я, когда мы закончили упаковывать вещи, на этот раз для того, чтобы оставить их на хранение в отеле, так как Франческа сказала, что в глубине души надеется, что Хосефина вернется.