– Это спорно, – настороженно отозвалась Зина. – Вам претит такой подход?

– Я привык сам решать, как мне выполнять свою работу. Никто не диктует мне, как вести беседы с теми ребятишками, что попадают в наш приемник-распределитель. И как писать пьесу, мне тоже никто не указывал.

Зина жалобно, протяжно вздохнула:

– Это немножко другое… Артист – это зависимая профессия. Если ты остаешься вне театра, то просто умираешь.

– Почему? – не согласился Клим. – Если мы говорим о зарабатывании денег, то конечно… А если о самореализациии… Я ведь даже не надеялся что-нибудь получить за свою пьесу. Я вообще об этом не думал, честное слово! Мне просто хотелось ее написать. А если актеру хочется дарить радость людям, кто может ему помешать? В его власти выйти на улицу и устроить представление. Разве не в этом смысл вашей профессии?

Ошеломленно заморгав, она медленно переспросила:

– Как? Просто на улицу? Иван убьет за такое. Он не разрешает нам выступать бесплатно.

– А почему? Вы-то на него бесплатно работаете! У вас же любительский театр.

– Мы не на него! Мы сами хотим работать.

– Ну ладно, мы ведь не про него сейчас говорим, – с досадой напомнил Клим. – Я пытаюсь сказать, что я думаю о самовыражении артиста… У меня плохо это получается… Я вообще с трудом соображаю… Может, еще и потому, что я никак не могу понять: почему вы даже не попытались доказать своему мужу, что лягушка должна быть другой?

Покосившись на него, Зина хмуро сказала:

– Вы знаете, он меня переубедил. Уболтал, как он говорит. Иван считает, что я изначально была не права. Что сейчас людям, как никогда, нужны веселые вещи.

– Боюсь, как раз он и прав, – с неохотой согласился Клим. Его и самого одолевали сомнения по поводу необходимости таких пьес, как «Лягушка», в дни, когда каждый чувствует себя подобным маленьким, бессильным существом.

Однако Зина услышала в его словах сомнение:

– Но вы думаете по-другому, правда? И я тоже… Может, я тоже ошибаюсь, не такая уж я умная, но, по-моему, сейчас все сосредоточены на собственных неприятностях. Каждый создал вокруг себя этакий непробиваемый колпак из своих переживаний и до чужих ему и дела нет. Даже до близких людей дела нет!

– Но у вас-то все не так…

Наспех подтвердив это, она продолжила с той же болезненной горячностью:

– И чтобы пробить этот колпак, нужно заставить его заплакать над такой вот лягушкой… Вот это важно! Ведь таких, как она, – миллионы! Но нужно научиться сострадать не этим абстрактным миллионам, а одному-единственному человеку, который с тобой рядом. А рядом с другим окажется кто-то другой.

– Это моя жена, – внезапно сказал Клим.

У нее испуганно расширились глаза:

– Нет!

– Я не говорю: увы! – гордо заметил он, чтобы Зина не вздумала на нем опробовать свою теорию всеобщего сострадания.

– Я… – Она неловко кашлянула, подыскивая слова, и боязливо взглянула Климу в глаза. – Я не хотела сказать, что миллионы таких, как ваша жена. Я имела в виду только образ… Я просто неправильно выразилась.

– Да ничего. Таких, как она, тоже много. Это я как врач знаю.

– Почему как врач? – не поняла Зина. Когда она удивлялась, темные глаза становились совсем круглыми.

Клим вынудил себя расковырять рану до предела, раз уж начал.

– У моей жены вялотекущая шизофрения. Когда-то она казалась совсем здоровой…

– Я даже не знаю, что сказать, – покусывая губы, призналась Зина. – Ведь сочувствие в такой ситуации неуместно, правда?

– Правда, – подтвердил Клим с неохотой.