– Мама?

Голос Мелоди рывком вернул Франси в конференц-зал, оторвав ее от приятных воспоминаний о Леонарде и неожиданных местах, где они занимались любовью, когда дети были маленькими и постоянно требовали внимания. Одним из любимых была прачечная с ее запирающейся дверью и грохотом стиральной машины и сушки, дававшим некоторое уединение в смысле звука. У нее до сих пор срабатывал павловский рефлекс: она возбуждалась от запаха «Хлорокса».

Вот они – ее дети. По крайней мере, трое. Джек, вышедший из ее утробы отстраненным и самодостаточным. Он вечно пытался продать Франси какой-нибудь второсортный антиквариат для ее дома, что-нибудь из своей лавки, слишком высоко оцененное и слишком дорогое. Она не понимала: это он глуп или считает глупой ее.

Беатрис казалась самой простой из четверых, но она писала эти свои рассказы. Когда вышел первый, Франси гордилась, готова была скупать десятки экземпляров и показывать друзьям – пока не прочла один, героиней которого должна была быть она, мать, описанная как «холодная и небрежно жестокая». Она никогда не говорила об этом рассказе с Беа, но все еще помнила кое-что оттуда – женщину, «смотревшую на мир сквозь призму бездонного желания; единственное, что давалось ей легко, – разочарование». К счастью, ее друзья не читали таких журналов; они читали «Таун & Кантри», читали «Ледиз Хоум Джорнал». У Беа всегда были тайны, всегда. Франси гадала, что творится в ее склоненной голове, пока руки летают туда-сюда со спицами и пряжей.

И Мелоди. Может, она подкинет Мелоди денег, чтобы хватило на ботокс или на что-то такое, чуть оживить эту мертвенность. Она была самой младшей и почему-то самой выцветшей, словно ДНК Пламов становилась жиже с каждым зачатием. Лео был сильным и крепким, а дальше каждому все больше недоставало. Она не могла сказать, что близка с Лео, но он всегда требовал меньше всех, и потому о нем она думала с наибольшим теплом.

Она помогла Лео, потому что Гарольд настаивал, чтобы она решила вопрос как можно быстрее. Он не хотел, чтобы кто-то из его многочисленных деловых партнеров, уже нервничавших из-за нынешнего финансового положения, связал его имя с публичным унизительным и, вероятно, разорительным судебным процессом. Связи Джорджа, многолетняя репутация семьи в городке и чек на солидную сумму сделали свое дело. Но помимо прочего ей понравился этот широкий жест. Она ощутила в себе силу и материнское начало; это было непривычно. Ей понравилось, как она смогла стереть все с доски и дать Лео второй шанс. Она верила во вторые шансы иногда даже больше, чем в первые, впустую потраченные по юности и неосторожности. Ее второй брак был тем, чего она заслуживала, даже если он вышел слегка консервативным, даже если ему не хватало драмы и физической гармонии, как с Леонардом. Но Гарольд хорошо к ней относился; о ней заботились; ее «бездонные желания» удовлетворялись.

И все же ей приходится противостоять расстрельному взводу – своим собственным детям, даже мадам Дефарж[14] имеется во главе стола. И кто теперь небрежно жесток? Так оно всегда и бывало: что бы она ни делала, всего было мало; то, что она делала для одного, расстраивало другого. Победить она не могла. Будет ли этому конец? Она снова всмотрелась в их лица, ища какой-нибудь знак, какой-нибудь малейший намек на то, что они родились от нее и Леонарда. Помимо физических черт, самой очевидной приметы, она не видела ничего. Ничего. Думать она могла только одно: я не узнаю никого из вас.

– Мама? – повторила Мелоди.

– Вам надо поговорить с Лео, – наконец сказала Франси. – Уверена, он сможет вам все вернуть, как только уладит дела с Викторией. Я так понимаю, он продает почти все: квартиру, коллекцию. Ведь так, Джордж?

Джордж откашлялся, сложил пальцы домиком и прищурился, как будто в конференц-зал (где не было окон) вдруг пробился яркий луч солнца.