Она тоже в свое время рвалась в Москву. Боже, когда это было?

Всегда после этого сна ощущение тоски и неудачи.

Сон стал сниться, когда она приехала в Москву. У нее был трубочкой свернутый аттестат зрелости, платье из двух половинок. Перед – клетка беж с коричневым, а спинка – сплошь коричневая, изнанка старенького маминого пальто. Ехала в поезде на боковой полке, было жарко и пахло пожарищами. Семь лет прошло – все равно пахло войной. И люди в поезде вполне сходили за мешочников, а может, и были ими. Нина не выпускала из рук аттестат-трубочку и все время трогала зашитые в лифчик деньги. На станцию Никитовка ее провожал Славик. Он уже учился в Харькове, приехал на каникулы и вызвался ее проводить.

Пять часов они ждали поезда на раскаленной платформе, и мамины котлеты стали плавиться от жары, испуская такой аромат, что подошла одна тетка и спросила:

– Не пойму, что вы такое кладете в котлеты? У меня тоже вкусные, но до ваших, судя по запаху, далеко.

– Я не знаю, – виновато ответила Нина. – Это мама…

– Так секреты ж надо узнавать! – закричала тетка. – Ваша мама помрет – дай Бог ей здоровья, – а вы останетесь ни с чем. Скажите ей, молодой человек, – это она Славику, – рецепт – это все! Ничего за него не жалко. Дайте тогда попробовать.

Развернули котлеты, дали тетке, сами стали есть, запивая теплой водой.

Тетка жевала внимательно, тут же комментируя:

– Чеснок толченый, а лук пережаренный… А у меня сырой. Картошка на мелкой терке тертая. Мяса два. Поросячье и коровье.

– Только поросячье, – тихо сказала Нина.

– Девочка! – возмутилась тетка. – Разве ж я не чую? Кусочек коровьего точно брошен…

Нина молчала. Не было коровьего мяса, не могло быть. Держали поросенка, козу, уток. После голода сорок седьмого мама сказала: «Буду держать скотину, сколько смогу… Мало ли что?»

Тетка вытерла руки о цветы, которые росли на железнодорожной клумбе, и ушла к своим оклункам. Так у них назывались мешки.

И вот тут, на таком прозаически-котлетном фоне, Нине первый раз в жизни объяснились в любви. Что побудило этого лопоухого, молчаливого Славика – бог весть. Только он, багровея, сказал в тот момент, когда Нина сворачивала промасленную газету, чтоб выбросить:

– Если у тебя что не получится в Москве, ты давай в Харьков. Я буду ждать… – Он набрал воздуха, выдохнул его почти весь и уже на остатке не то просипел, не то просвистел, а может, даже – как это? – прочревовещал: – Я всю жизнь буду тебя ждать. Всю жизнь и каждый день.

В общем, если оробевшей перед будущим Нине нужны были шенкеля в бок, она их получила. Все что угодно! Только не Харьков и не Славик. Фу!

«Приезжай, девочка. Буду тебе рада».

Когда написала слово «рада», допустила ошибку. Написала «раба». Вспомнила, как боролась с собой в молодости. Она называла эту борьбу чеховским «выдавливанием из себя по капле раба». «Капли брякали о цинковое дно, и такой стоял шум», – с грустью подумала Нина.

– На носу лето, – объяснила Нина свекрови. – Вы все равно будете за городом, я, может, тоже куда-нибудь поеду.