Я отправился на велосипедную прогулку в поисках того, о ком можно написать в тетради, и проехал мимо дома мистера Барзиты. Он был таким старым и незаметным, что я о нем почти забыл. Но теперь он стоял здесь, передо мной, и собирал граблями листья перед домом. Жена мистера Барзиты умерла, когда мне было всего семь, и с тех пор он жил один. Его участок был огорожен проволочной сеткой, а перед домом был не газон, как у других: мистер Барзита давным-давно посадил там ряд инжирных деревьев, и этот маленький плодовый сад почти совсем скрыл его жилище. Он жил в одиночестве и редко выходил за ворота, но всегда улыбался и махал ребятам, проезжающим мимо на велосипедах, и подходил к забору, чтобы поговорить со взрослыми.
Мистер Барзита принадлежал к числу тех стариков, которые, казалось, только сморщивались и со временем должны были просто сойти на нет, а не умереть от старости. Зимой я его ни разу не видел, но каждую весну он снова появлялся, еще более усохший, чем прежде. В жаркие летние дни он обычно сидел в своем шезлонге среди инжирных деревьев и потягивал вино, держа на коленях пневматический пистолет. Когда белки забирались к нему, желая полакомиться инжиром, он стрелял в них. Если прокричать ему: «Сколько?» — он считал хвосты и говорил, сколько белок удалось прикончить.
Как-то в воскресенье мы с отцом проезжали мимо дома старика, и я спросил у него, что он думает о мистере Барзите, который убивает белок. Отец пожал плечами и сказал:
— Этот парень во время Второй мировой служил в санитарном батальоне, на отдаленной горной базе в Европе. И там случилась вспышка менингита. Это болезнь мозга, очень заразная и очень опасная. Объявили набор добровольцев — ухаживать за больными. Он вызвался. Его и еще одного парня приставили к пятнадцати больным солдатам, запертым в отдельной палате. Когда все закончилось, в живых остался только он.
Я попытался представить себе, каково это — обитать в палате, наполненной стонами умирающих людей.
— Многие из этих старых пердунов, которые тут колупаются в городе… — начал отец и тряхнул головой. — Ты бы удивился.
Дай-ка мне камеру
В то субботнее утро мы вышли из дома, когда не было еще и восьми. Джим посмотрел сначала в одну, потом в другую сторону по Уиллоу: нет ли там машин или кого-нибудь, кто может нас увидеть, — после чего мы метнулись на подъездную дорожку Халловеев, под защиту живой изгороди. Мы пробежали вдоль боковой стены дома, потом позади него, промчались вниз по склону, ведущему к ручью, перепрыгнули через поток и устремились в лес. Небо было затянуто тучами, дул холодный ветер. Порой усиливаясь, он поднимал опавшие листья с земли и срывал те, что еще оставались на ветках.
Мы пошли по петляющей дорожке к Ист-Лейку. Джим решил, что нам следует не идти прямым путем — вблизи школьного двора, а выбрать окольный, реже использовавшийся маршрут через мшистые полянки и заросли низкого кустарника. У Джима на шее висел старый бинокль, позаимствованный у Деда, а я нес фотоаппарат «Брауни». На подходе к озеру Джим предупредил, что я не должен шуметь. Если нас обнаружат, сказал он, мы должны разделиться: он побежит к железной дороге, а я — назад тем же путем. Я кивнул, и с этого момента мы разговаривали только шепотом.
Мы еще два раза перепрыгнули вьющийся ручей — с мшистой кочки на пенек, с песчаного бережка на твердую землю, — и нам открылось озеро. Джим присел на корточки и знаком приказал мне сделать то же самое.
— Полиция уже там, — пояснил он. — Придется ползти.
Мы подобрались к южному берегу озера ярдов на тридцать и притаились за упавшим дубом. Сердце у меня колотилось, руки дрожали. Джим высунул голову над стволом и поднес бинокль к глазам.
— Похоже, они только-только начали, — сказал он. |