|
– А корова пойдёт с нами? Никогда Мария Тимофеевна не испытывала такой слабости, как в этот день. Дела было много, а сила вдруг вся ушла, и почувствовала она себя дряхлой, слабой. Она постелила на лавку ватное одеяло, положила подушку и легла. Было жарко от печи. И горячие хлебы, вынутые из печки, золотые, словно солнце, пахли приятно, сладко, и от них шло тепло. Неужели в последний раз вынула она из своей печи хлебы, неужели не будет она больше есть хлеб из своей пшеницы? Мысли путались в её голове. Вот в детстве так лежала она на тёплой печи, на отцовском мохнатом кожухе, и смотрела на паляныци, вынутые матерью из печи. «Манька! Снидаты иды», – звал её дед. Где сын теперь? Жив ли он? Как добираться? «Манька, а Манька», – позвала её сестра, и она босыми худыми ножками пробежала по прохладному глиняному полу. Портреты все нужно взять, фотографии снять со стены. Цветы останутся. Деревья фруктовые останутся. И могилы все останутся. Не пошла она на кладбище проститься. И кошка останется. Рассказывают колхозники, что в со-жжённых деревнях остаются одни лишь кошки. Собаки уходят с хозяевами, а кошки, привычные к дому, не хотят уходить. Ох, как жарко, как трудно дышать, какая тяжесть в руках. Руки точно сейчас почувствовали ту великую работу, которую старуха сделала за свою семидесятилетнюю жизнь. Слёзы текут но щекам, а руку тяжело поднять, и слёзы текут, текут. Вот так она плакала, когда лисица утащила из стада самую жирную гусыню. Вечером она пришла домой, и мать сказала печально: «Манька, а где гуска наша?» Она плакала, и слёзы текли по щекам, и отец, суровый, всегда молчаливый, подошёл к ней, погладил по голове, сказал: «Не плачь, доню, не плачь». И ей казалось, что и сейчас она плачет от сладкого счастья, как тогда, когда почувствовала на своих волосах ласковую шершавую руку отца. В этот её последний вечер словно исчезло время, и в хату, которую она должна была покинуть, вновь пришло её детство, и девичество, и первые годы замужней жизни. Она слышала плач своих грудных детей и весёлый хитрый шопот подруг, она видела сильного, молодого черноволосого мужа, он угощал за столом гостей, и она слышала звяканье вилок, хруст солёных огурцов, крепких, как яблоки. Это бабка научила её солить огурцы. Гости запели, и она подтягивала им молодым своим голосом и чувствовала на себе взгляды мужиков, и муж гордился ею, и, ласково покачивая головой, старик Афанасий говорил: «Ой, то Марья…» Должно быть, она заснула. Потом её разбудил шум, необычайный, дикий, такого шума ни-когда не было в её родном селе. Проснувшийся Лёня звал ее: «Бабушка, бабушка, вставай ско-рей! Бабушка, я тебя очень прошу, не нужно спать». Быстро подошла она к окошечку, отодви-нула занавеску, посмотрела. Ночь ли то была, или пришел новый страшный день? Всё стало красно-розовым, словно всю деревню – и низенькие хаты, и стволы берёз, и сады, и заборы – облило кровавой водой. Слышались выстрелы, гудение автомобильных моторов, слышались крики. Немцы ворвались в деревню. Вошла орда… Так вошла орда, пришедшая с запада, – с совершенными радиопередат-чиками, с аппаратурой из никеля, стекла, вольфрама, молибдена, с шинами на машинах, сде-ланными на заводах синтетического каучука. И, словно стыдясь совершенных машин, создан-ных, вопреки им, европейской наукой и трудом, фашисты намалевали на них символы своей жестокой дикости – медведей, волков, лис, драконов, человеческие черепа с перекрещёнными костями. Мария Тимофеевна поняла, что пришла её смерть. – Лёня, – сказала она, – беги к пастуху, к Василию Карповичу, он тебя выведет, он пройдёт с тобой к папе. Она помогла внуку одеться. – Где моя шапочка? – спросил он. – Теперь тепло, пойди без шапочки, – сказала она. Он, словно взрослый, сразу понял, по-чему не нужно надевать матросскую курточку с золотыми пуговицами. |
