неаккуратно и несвоевременно выплачивал Гогену условленный аванс. Но справедливости

ради нужно добавить, что и Гоген в первый год далеко не полностью выполнил свои

обязательства, так как болезнь и журналистика мешали ему писать картины206. Тем не

менее в феврале 1901 года Воллар наверстал упущенное, переведя все, что задолжал.

Кроме того, по настойчивой просьбе Гогена, он затем повысил ежемесячный аванс до

трехсот пятидесяти франков, а цены на картины - до двухсот пятидесяти франков за

каждую.

Гоген решил немедля осуществить свою старую мечту и переехать на Маркизские

острова. Сам он иронически писал об этом: «Пришла пора убираться в место поглуше, где

поменьше колониальных чиновников». Есть и более подробное объяснение: «Не

сомневаюсь, что на Маркизах, где легко найти модели (на Таити это становится все

труднее) и где сохранились девственные ландшафты, - словом, есть новые, более

первобытные источники вдохновения, - я напишу хорошие вещи. Здесь мои творческие

силы начали истощаться, к тому же любители искусства слишком привыкли к Таити. Люди

так глупы, что, когда они увидят картины с новыми кошмарными мотивами, мои

таитянские вещи покажутся им понятными и очаровательными. Мои бретонские полотна

стали розовой водицей после таитянских, которые в свою очередь после маркизских

покажутся одеколоном».

Если верить его добрым друзьям и соседям Пьеру Лёвёрго и Фортюне Тейсье, мечта о

новых «моделях» соблазняла Гогена куда больше, чем он сознавался в своих письмах.

«Гоген уговаривал меня поехать с ним на Маркизы и быть его поваром, - писал Лёвёрго. -

Но так как пришлось бы, кроме того, лечить язвы на его ногах, а мне от одного их вида

делалось дурно, я отказался. Эти самые язвы вынудили его покинуть Таити, потому что

таитянки не хотели с ним спать. А на Маркизах, говорил он, женщины проще и беднее,

там у него будет больше шансов»207. Тейсье подтверждает эти слова, вспоминая, что Гоген

«однажды вернулся из Папеэте торжествующий: он услышал, что на Маркизах еще можно

купить девушку-модель за горсть сладостей! Он заказал мешок конфет и с запасом слад-

кого «менового товара» отправился в эту глушь»208.

Поэтому нетрудно понять, что Гогена ничуть не огорчил отказ Пау’уры, которой было

уже двадцать лет и которая давно утратила первую свежесть, снова покидать родной край

ради еще более ненадежного будущего, чем в 1898 году, когда она нехотя отправилась с

ним в Папеэте. И его совсем не тревожила судьба двухлетнего Эмиля, так как он знал, что

Пау’ура, если ей почему-то не захочется самой растить ребенка, легко найдет ему

приемных родителей209.

Не сомневаясь, что на Маркизских островах он обретет искомое, Гоген решил не

мешкая продать свой участок. Запросил он немного, всего пять тысяч франков, и

покупатель нашелся скоро. Все было на мази, но вдруг возникло осложнение. Нотариус,

который должен был оформить сделку, выяснил, что Гоген женат и жена его жива.

Формально она считалась совладельцем участка, его нельзя было продать без ее

письменного согласия. После короткого известия о смерти Алины четыре года назад Гоген

ничего не слышал о Метте, и у него были все причины полагать, что она настроена к нему

неприязненнее, чем когда-либо. Соблюдая осторожность, он попросил Даниеля написать

ей письмо, чтобы она прислала требуемый документ, и даже снабдил его дипломатично

составленным черновиком. Не случайно Метте перестала ему писать именно в 1897 году.

Во-первых, он резко и оскорбительно ответил ей после смерти Алины; во-вторых, как раз

в этом году в октябрьском и ноябрьском номерах «Ревю Бланш» появилась «Ноа Ноа».