выразить свои творческие истины, чтобы свободно и великолепно воплотить свои

прекрасные видения, тоже неизвестны здесь на Западе. Правда, его средства, пожалуй, еще

проще, чем используемые драматургом, а вольности, которые он себе позволяет,

несомненно идут дальше и носят более яркий отпечаток его личности.

Но так ли трудно понять Гогена и его смелые упрощения? Ведь от нас требуется

только, чтобы мы, оценивая творчество художника и поэта, признали за ним право творить

свободно, забывать образцы и шаблоны, созданные прежними великими мастерами, не

говоря уже о несносных условностях, насаждаемых не столь значительными

художниками. Но этого никто не хочет делать. Я подразумеваю тут не столько

общественность - ее, несмотря на все предвзятые мнения, можно формировать и

направлять, - сколько так называемых экспертов, художников, критиков, некоторых

журналистов и газетчиков. Каких только нелепых суждений, открытых или прикрытых,

мы не наслышались в последние дни в галерее на улице Лафит. Не говоря уже о том, что

всякие писаки преподносят в виднейших ежедневных газетах!»

Дальше Морис говорил:

«Гоген с грустью вспоминает счастливые дни в заморском краю, когда он с

благородным жаром вдохновенного поэта работал над этими полотнами, вдалеке от

нашего выродившегося общества с его кликами и интригами. Возможно, он опять уедет

туда. Если так, это мы его изгнали. Он уже говорит:

- Я не хочу больше видеть европейцев».

Разобрав и истолковав несколько важнейших картин выставки, Морис в заключение

цитирует знаменитое кредо Вагнера, которое давно усвоил Гоген: «Я верю в святость духа

и в истинность искусства единого и неделимого. Верю, что это искусство от бога и

присутствует в сердцах всех людей, озаренное светом небесным. Верю, что кто однажды

отведал возвышенных плодов этого великого искусства, тот навсегда будет ему предан и

не сможет его отрицать. Верю, что с его помощью мы все можем достичь блаженства.

Верю в день Страшного суда, когда всех, кто здесь на земле барышничал этим чистым,

высоким искусством, кто осквернял и унижал его ради наживы, постигнет страшная кара.

Верю, что преданные слуги истинного искусства пожнут хвалу и, в ореоле небесного

сияния, благовоний и нежной музыки, навеки будут пребывать в божественном источнике

всякой гармонии».

По словам Мориса, друзья Гогена всячески уговаривали его не поддаваться

естественному порыву, не уезжать тотчас обратно в Южные моря. Одним из главных

доводов было, что его совсем забудут, он упустит все надежды на успех, если опять

покинет Париж. Видимо, их слова на него подействовали, потому что, не дожидаясь конца

выставки, он обратил всю энергию на новую попытку окольным путем завоевать

благосклонность публики. Гоген быстро сообразил - и, наверно не ошибся, - что

посетителей выставки больше всего озадачили и оттолкнули не смелые краски и

необычная манера, а чужие, непонятные мотивы. Беда в том, что, в отличие от сцен из

греческой мифологии, которыми восхищались и восторгались во всех официальных

художественных салонах, его таитянские боги и богини не вызывали у зрителя никаких

отголосков, никаких ассоциаций. Значит, нужен популярный очерк о таитянской культуре

и мифологии. Воодушевленный своей догадкой, Гоген решил поскорее закончить книгу о

Таити, причем написать ее так, чтобы она одновременно служила как бы комментарием и

истолкованием его картин. И неплохо бы иллюстрировать книгу репродукциями своих

полотен.

Тем временем и Морис пришел к тому же выводу, только он считал, что сумеет

объяснить творчество Гогена лучше, чем сам Гоген.