— А почему?

— Потому что… потому что я чувствовала, что вы хотите завести разговор, который мучителен для меня!

— О добровольной смерти?

— Да, в том числе…

— Надо было мне об этом сказать! Я бы прекратил, моя маленькая Франсуаза!

Он смотрел на нее с большой нежностью… Все стало так просто, после того как он объяснил! Теперь она уже не понимала, почему сердилась. Потому что он говорил с ней о ее самоубийстве? А потом? Он обсуждал этот вопрос на философском уровне. Она должна научиться все обсуждать свободно и остроумно, если хочет подняться до уровня настоящих интеллектуалов, таких как он.

— Могу вам сейчас признаться, — продолжал Козлов, — эта тема одна из тех, которые меня больше всего привлекают. Я даже собирался написать об этом однажды эссе. Но, обещаю вам, мы никогда не коснемся ее даже намеком. Мне нужно вам столько еще сказать, если вы хотите, чтобы мы остались друзьями.

— Да, — ответила она едва слышно.

Некоторые студенты наблюдали за ними, делая вид, что читают.

— Пойдем, — сказал Козлов и властным жестом закрыл перед ней книгу.

Она встала и направилась вслед за ним с ощущением, что уже и сама не знает, что хочет. Но даже эта непоследовательность была для нее расслабляющей после умственного напряжения, которое подпитывалось ее ожесточением.

Светило солнце, холодное, розоватое, затянутое мглой. На рю де Сен-Пьер образовалась пробка из-за трех больших автобусов, зажатых в потоке автомобилей. Козлов повел Франсуазу к набережной. Они спустились к берегу. Обычная их прогулка. Время все выветрило из памяти. И все же это было уже не так, как раньше. Козлов молчал с задумчивым видом.

— Что с вами? — спросила она. — Вы молчите…

— Потому что боюсь.

— Чего?

— Шокировать вас каким-нибудь неосторожным словом! Семь раз я прокручиваю его на языке и на седьмой отказываюсь произнести.

Она засмеялась:

— Вот и глупо! Я все могу понять!

Вряд ли ее слова убедили его. Тогда, собрав все свои силы, словно для того, чтобы преодолеть препятствие где-то внутри себя, она медленно произнесла:

— Я хотела вам сказать, что для меня самоубийство — это нечто вроде болезни, которая внезапно поражает вас… Если я совершила эту глупость, это преступление, то только потому, что Бог отвернулся от меня в ту минуту…

Она остановилась, выдохшаяся и счастливая тем, что договорила свою мысль до конца.

— Это означает, что Бог отвернулся от вас потому, что несколько месяцев назад вы с таким доверием пришли ко мне?

— Нет, — прошептала она, — я так не считаю.

— Но вы в этом не уверены!

— Это так далеко!

— Для меня — нет.

— Я не хочу больше об этом вспоминать.

Они шли молча. Жители квартала выгуливали собак вдоль покрытого травой газона. На скамейке подкреплялся какой-то клошар.

— Что вы намерены делать потом? — спросил Козлов Франсуазу. — Удалиться от мира, уйти в монастырь?

Вот они опять — язвительный тон, сверлящий взгляд, которые ей так не нравились.

— Почему вы так говорите? — прошептала она.

— Потому что, вновь обретя Бога, вы отказываетесь от радостей жизни! Чрезвычайно любопытно, что для некоторых набожных душ вера — это синоним паралича или отсутствия желаний. Они страшатся земного счастья, дабы не оскорбить того, кто, однако, сотворил землю.

— Я не боюсь земного счастья, — сказала она.