Индия кивнула, и я увидел, что она плачет. Через несколько минут я ушел, даже не прикоснувшись к ней на прощание.

Это облегчение продолжалось всего пять минут. Затем накатило чувство вины и парализующего разочарования в себе. Какого черта я удираю? Как мог я бросить Индию одну во мраке? И тогда я понял, какой же я действительно трус, раз не захотел остаться. Больше всего на свете я хотел через час оказаться в Нью-Йорке. В сотне тысяч миль от Вены и от Тейтов. Я знал это и ненавидел себя за ту радость, что исподтишка расцвела во мне, когда я понял, что все, свершилось — я сбежал!

Я смотрел фильм, поглощал все эти обеды и закуски, а за двадцать минут до посадки пошел в туалет, где меня стошнило.

Из аэропорта я позвонил Индии, но никто не брал трубкy. Я снова позвонил из города, с автовокзала; связь была такой чистой, будто Индия говорила из соседней комнаты.

— Индия? Это Джо. Послушай, я собираюсь вернуться.

— Джо? Ты где?

— В Нью-Йорке.

— Не дури. Со мной все в порядке, так что не беспокойся. Твой телефон у меня есть, и если что вдруг, то я позвоню.

— Позвонишь?

— Да, мистер Другой-часовой-пояс, позвоню.

— Не позвонишь, Индия, я же тебя знаю.

— Джо, пожалуйста, не будь идиотом. Этот звонок стоит целое состояние, и в нем нет никакой нужды. Очень мило, что ты позвонил и что беспокоишься, но у меня все в порядке. Ладно? Я напишу и правда позвоню, если ты понадобишься. Будь здоров и съешь за меня сладкую ватрушку. Сiaо,pulcino!

Она повесила трубку.

Я улыбнулся, думая о ее упрямстве, ее мужестве и обретенной мною свободе. Не смог удержаться от улыбки. Она сама велела мне оставаться.

Индия оставила за собой однокомнатную кооперативную квартиру на Семьдесят второй стрит; раньше эта квартира принадлежала ее матери. Перед отлетом она дала мне ключ. Я отправился туда и оставил мой багаж. В квартире было душно и грязно, и я, как ни устал, устроил хорошую уборку. Когда я закончил, был уже поздний вечер, и у меня еле хватило сил доковылять до кафе на углу, чтобы взять бутерброд и чашку кофе.

Я сидел у стойки и слушал английскую речь. Я так привык слышать немецкий, что английский казался ярким и хрустящим, как новая долларовая купюра.

Я знал, что нужно позвонить отцу и сообщить, что я в городе, но отложил это, чтобы несколько дней провести наедине с собой. Я прошелся по книжным магазинам, поел сэндвичей с копченой говядиной, посмотрел несколько фильмов. Поболтался по улицам, словно какой-нибудь олух откуда-нибудь из Патрисии, штат Техас, разевая рот на людей, и на краски, и на жизнь, что витали в воздухе, словно вторгнувшаяся в город флотилия воздушных змеев. Так долго пробыв вдалеке отсюда, я не мог насытиться. Погода стояла холодная и промозглая, но это ничуть меня не остановило. Иногда моя голова так наполнялась Нью-Йорком, что я на время забывал Вену, но потом какой-нибудь звук или жест, которым какая-нибудь женщина прикасалась к волосам, напоминали мне Индию, или Пола, или что-то, оставшееся в Вене.

Я купил ей множество подарков, но больше всего мне понравилась антикварная шкатулка красного дерева. Дома я положил ее на комод и задумался, смогу ли когда-нибудь подарить ей.

Я позвонил отцу, и мы договорились вместе пообедать. Он хотел, чтобы я выбрался к нему за город посмотреть новую квартиру, но я увильнул от этого, сказав, что приехал в Штаты, дабы засесть в Нью-Йоркской публичной библиотеке, и вынужден подлаживаться под их рабочие часы. Такие увертки легко сходили мне с рук, ведь отец был очень доволен, что я писатель, и мог списать многое на «издержки производства».

Истинной причиной, по которой я уклонился от поездки туда, была неприязнь к его новой жене, которая раздражала меня своей болтовней и подозрительностью. Отец был от нее без ума, и они, казалось, были действительно счастливы вместе, но когда появлялся на сцене я, это всех нас выбивало из колеи.