|
На замызганном в недавнюю оттепель крыле трудового жигуля-«копейки», притулившегося к обочине жизни и улицы Кришьяна Барона, кто-то вывел прямо по черному: «Это не грязь — это пот!» Идти получалось все больше короткими шажками, на напряженных и чуть расставленных ногах — гололед был нешуточный. Тем же пингвиньим (?!…) манером ковылял и остальной пипл, с той же травмоопасливой скоростью — и транспорт. Вадим вдруг понял, что это сам город елозит по ледяной корке всеми своими полутора миллионами нижних конечностей, всеми своими несчитанными шинами, безнадежно пытясь затормозить, погасить годовой разгон, остановиться перед абсолютно непонятным и непроницаемым, что лежит на удалении всего тридцати с небольшим часов и к чему с каждой секундой он фатально приближается, перед раззявленной жутковатой неизвестностью — и уже зная, что остановиться не удастся, что еще чуть-чуть — и он с ходу вылетит в это зияние, он улыбчиво храбрится, подбадривает себя неумолчным подспудным звоном, сам себе электрически подмигивает, мол, там, впереди, все будет куда лучше, я вижу в вашем будущем больше благого, чем… — но, обманывая себя так же и тем же, чем покойный хабилитированный архипенис, подобно последнему, он прекрасно об обмане знает, знает, что будущее время бывает только одно — indefinite: а неопределенно — это всегда страшно. И еще Вадим понял, что сам он рано отделил себя от города, что пока он здесь — физически, телесно, — он точно так же подвержен общему самоубийственному движению, что единственный его шанс — соскочить в последний момент; но получится ли, сумеет ли он, успеет ли — пока еще в высшей степени непонятно. А внутри уже тикает таймер, ведя обратный отсчет… Он пропустил громоздкую мусоровозку Hoetika, пересек Блауманя. На афише кинотеатра «Дайле» куксился выжатым зеленым лаймом Гринч, умыкнувший Кристмас. В стекле музыкального шопа Бритни Спирз неодобрительно косилась на Дженнифер Лопес. Из богемного кафе «Оазис» вывалились, громко болбоча по-латышски, весело всхохатывая, двое молодых богемных. Правый, в рыжей приталенной дубленке, показался Вадиму знакомым. Олежек, юное пи-ар дарование, вчерашний коллега. Ну тад байги форши, ха-ха, лиелиски, протамс!… сказало дарование. УСТРАНИТЬ? ДА.
— Олег, — позвал Вадим. Громче: — Олег! Пэдэ остановился, оглянулся, еще улыбаясь, ища глазами окликнувшего. Увидел приближающегося Вадима. Улыбка выродилась в досадливую гримаску фальшивого дружелюбия. Вадим на ходу проделал привычное: перебросил баул, расстегнул молнию, запустил руку. На сей раз пальцы встретили странное — рифленое, круглого сечения. Он потянул наружу — длинная, чуть изогнутая черная рукоять, маленькая гарда позаимствованого у «банзайского» кендоиста самурайского меча… Вадим стряхнул с плеча сумку, освобождая метровое узкое лезвие, взвесил в руке, повел им перед собой. Вдоль замаслившегося в фонарном свете клинка скользнул волнистый узор. Вадим перехватил удобную рукоять обеими ладонями. Олежек, ухмыляясь как-то совсем неуверенно, отступил назад. Его спутник, тоже застыв лицом, подался в другую сторону. Толпа огибала их, еще не запинаясь, но уже обращая внимание. Вадим шагнул к Олежеку, поднял катану над головой и опустил отвесно экс-коллеге на плечо. Голубой пи-арщик присел, кратко вякнул, развернулся и крайне проворно припустил по улице. Вадим, расталкивая прохожих, рванул следом. Достал Олежека мечом по спине, дубленка лопнула, показав сизые клочья овчины, — но педераст только пуще втопил. От них разбегались. Третий удар пришелся пидору по затылку — и тут он сразу повалился — молча, ничком. Правда, тотчас же пополз, изворачиваясь, заслоняясь рукой, — отчего новые удары Вадима попадали вкривь и вкось, а все вокруг обильно и ярко окрасилось. Кто-то ахнул, вскрикнул, взвизгнул — и, словно вняв подсказке, отчаянно заверещал наконец сам пластуемый извращенец: так громко и тонко, что, дабы поскорее пресечь мерзкий звук, Вадим пинком опрокинул рекламного гомосека на спину, примерился и — как колют дрова — рубанул изо всей силы по лицу. |
