…Мастерская Ольги была в этом же доме, только в подвале. Она усадила М. на вертящийся станок и попросила не вертеться и посидеть часа два спокойно. Перед ней на высокой подставке — большой зеленый ком глины. И ему суждено было со временем превратиться в голову М.

Как все впечатлительные люди, М. был рассеян, все видел и воспринимал в целом, в толпе не замечал лиц, в пейзаже — отдельной сопки, в человеке — детали одежды. Частности для него проявлялись потом, спустя некоторое время, когда он привыкал и осматривался. Тогда в толпе замечал грустное лицо, в пейзаже — сопку, которая оказывалась похожей на собаку, в человеке — глупый значок на лацкане полосатого пиджака. И здесь в мастерской он среди множества гипсовых и каменных бюстов, расставленных всюду — на подоконниках, стеллажах, просто на полу, — из большой кучи слепков с человеческих лиц и характеров стал выделять наиболее яркие, те, которые ему понравились или не понравились вовсе.

И вдруг М. оторопел. Из дальнего угла на него смотрели хитрые раскосые глаза, а губы вот-вот должны были расползтись в широченной улыбке.

— Ба! Да это же Келевье!

— Он самый… — улыбнулась Ольга. — Ну как? — Она прекратила работу, ожидая, что М. скажет.

— Хорош! Ах ты черт, Келевье! Ну, здравствуй, Келевье! Здравствуй!

М. ерзал на своем станке, ему хотелось сойти и погладить Келевье, потрогать руками его лицо, поздороваться. Очень уж хорош был Келевье, совсем как живой, а лицо такое же веселое, как тогда, зимой, два года назад.

Ольга была рада, что портрет понравился М., и приказала ему сидеть тихо, и не вертеться. А М. вспоминал ту зиму, снежную, с последними морозами, накануне весны. Наст был крепкий, снег днем подтаивал и схватывался ледяной коркой. Очень щедрое солнце в последние дни зимы, и с Келевье у них длинный путь. Всегда ждешь от Келевье улыбки, такое уж у него лицо. И не поймешь — хитрец ли он, ехидничает, держит ли что на уме или просто радуется от избытка здоровья и добродушия.

В дороге Келевье выцыганил у М. потихоньку весь спирт. То уверял, что чарка перед сном не вредит; то с таким мясом, которое он готовит, она просто необходима; то вдруг он начинал подозрительно часто мерзнуть или вдруг неизвестно от чего у него разбаливалась голова и боль проходила сразу же, после первого глотка. А за день до приезда в стойбище он вспомнил, что еще вчера у его брата был день рождения, и не отметить его сейчас ну никак нельзя. Из трех фляг, которые взял с собой М., осталось только в одной, да и то на донышке.

В стойбище приехали Первого мая. Из яранги высыпали родственники Келевье, и из оживленного разговора, где часто повторялось «акке мымыль» (огненная вода), М. понял, что Келевье рассказывает о его спирте, и страшно рассердился. Но Келевье смеялся, и смеялись обитатели яранги. Потом Келевье спросил у М., хорошо ли ему ехалось?

— Хорошо, — ответил М.

— Мягко?

— Нормально, — сказал М.

Тогда Келевье снял оленью шкуру, на которой сидел М., вытащил из-под нее мешок из нерпичьей шкуры, развязал его, и М. увидел, на чем он сидел всю дорогу. Хозяева стойбища хохотали. В мешке было семь бутылок портвейна.

— Ну, подожди, Келевье!

М. устроил шутливую потасовку и под одобрительные возгласы стойбища повалил Келевье на снег, чем и заслужил право быть тамадой, Потом отнес бутылки старику, хозяину яранги, где они с Келевье остановились. Праздник был отмечен хорошо.

— Перекур! — скомандовала Ольга.

М. слез со станка, сделал несколько упражнений, разминая спину.

— Черт возьми, я не знал, что это так трудно — позировать!

— Гм, а ты думал! Идем, я тебе что-то покажу…

Она сняла покрывало с одной из подставок, и М, увидел человека, которого на Чукотке должны знать все.