Что сделали вам чудовища?! Не родились похожими на вас? Но разве это преступление?!

— Не слушайте его!

— Предатель!

В воздухе свистнул первый .камень. Он только зацепил руку старика, и на его светлых одеждах цвета теплого молока проявились несколько пятнышек крови. Эта кровь подействовала на толпу, как на стаю голодных эрлаксимов.

Хищно улыбнулся верховный жрец Суфадонексы. Его улыбка приоткрыла острые желтоватые зубы, и показалось, что это злобный божок нетерпеливо ожидает свою жертву.

Убить его! Убить!

/Однажды появятся те, кто попытаются докричаться до человеческих душ…

— Смертники.

— Избранники.

— Нет, смертники…/

Толпа взбесилась.

Особенно страшно было людям оттого, что дождь цветов и невероятно ярких солнечных лучей, истекающих медовым золотом, продолжал идти. А этого не могло быть.

Не должно было быть…

Откуда у толпы берутся камни?

/ — Вы боитесь того, чего не хотите или не умеете любить! /

Они не хотели и не умели любить дожди из цветов и солнца, невооруженных людей, над которыми вились бабочки и поющие птицы, — это было непонятно и уже потому опасно. Да и требовал он невыполнимого.

А еще — он не порывался бежать, и толпу это обозлило.

Он не боялся разъяренных людей. Он что, хотел сказать, что он любит их, готовых разорвать его в клочки?!

Птицы, проклятые птицы изводили их своими безумными трелями. И кто-то, не выдержав, выпустил стрелу. Она пронзила маленькое яркое тельце, и птаха упала на плиты, трепыхаясь из последних сил. Ее черные глазки-бусинки испуганно и недоуменно глядели на убийцу. Во всяком случае, человеку с луком в руках именно так и показалось, хотя откуда птахе знать, кто ее подстрелил? Да и как он мог разобрать, куда она смотрит с такого-то расстояния?

— Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?

Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.

Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.

— Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди — а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, — достойнее вас?!

Толпа взвыла.

Птицы, цветы, солнце. Бабочки.

— Сжечь его! — крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:

— Сжечь! Сжечь!

Никто даже не задумался, почему именно костер…

Они соорудили его необычайно быстро — этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.

Быстро очистили невысокое фруктовое дерево от ветвей и к истекающему сладкой древесной кровью стволу прикрутили цепями старика. Наносили поленьев, вязанок соломы. Кто-то ткнул в эту гору факелом, и она вспыхнула.

Птицы метались над горящим деревом, и те ветви и листья, до которых не дотянулись люди, упорно не желали чернеть. Они были зелеными. И цветы падали и падали из безбрежной синевы неба.

— Опомнитее-есь! — кричал старик, но его крик постепенно переходил в истошный вопль.