— Разумеется, это строжайше запрещено. Но я постоянно курю в каюте, и все курят. — Он засмеялся, и в тот же миг смущение его улетучилось.

Кинский протянул ему портсигар — дорогая вещица: ляпис-лазурь, оправленная серебром. На верхней крышке маленькая серебряная корона. «О! А я что говорил? Конечно, аристократ!» Уоррену снова представился случай подивиться собственной проницательности.

— Надеюсь, господин Принс, мы не очень будем мешать друг другу, — заметил вскользь Кинский.

Уоррен надел воротничок, повязал галстук и, смотрясь в зеркало, не переставая думал, где и когда он видел это лицо. В том, что он его видел, он уже не сомневался: эти впалые виски, высокий лоб, этот маленький, плотно сжатый рот, этот крупный нос, — нет, он не мог ошибиться. Не вынимая изо рта сигареты, Уоррен как бы между прочим сообщил, что в каюте есть еще и третий пассажир, обаятельный человек. Это Филипп Роджер, его друг, чудесный парень, ему все всегда рады. К тому же он будет приходить только ночевать. Он очень занят.

— Он секретарь у Джона Питера Гарденера, — сказал Принс.

— Джона Питера Гарденера?

— Да, у Джона Питера Гарденера, — повторил Принс. Но это громкое имя, веское, как золото, не произвело, казалось, ни малейшего впечатления на владельца портсигара с серебряной короной. — Вам, вероятно, известно, кто такой Джон Питер Гарденер?

Кинский, рывшийся в своем саквояже, тихонько и весело фыркнул. Он не знал, кто такой Джон Питер Гарденер, и это было ему совершенно безразлично.

— Джон Питер Гарденер, — с гордостью объяснил Уоррен, — это уголь Америки! Уголь Америки! Это что-нибудь да значит! Не правда ли?

Кинский вынимал вещи из саквояжа, он ни словом не откликнулся и, казалось, совсем не слушал Принса.

По коридору пронеслись звуки гонга, далекие и гулкие, как эхо в лесу. Гонг звал к ленчу.

— Если вы пожелаете, сударь, занять место за нашим столом, — вежливо предложил Принс, натягивая пиджак, — вы доставите мне и Филиппу большое удовольствие.

— Благодарствую!

— Вы едете в Нью-Йорк? — спросил Принс деловито, словно намереваясь взять интервью. Он больше не мог сдерживать свое любопытство.

— Да, в Нью-Йорк.

— Позвольте спросить: по делам?

— Нет, не по делам, — ответил Кинский, избегая взгляда Уоррена.

— С научной целью?

— Нет, и не с научной, — уклончиво ответил Кинский.

Уоррен еще раз осмотрел в зеркало свой костюм и остался доволен. В Париже он полностью обновил гардероб у мосье Пело с улицы Ришелье. Замечательный портной и берет совсем недорого. Несколько рассеянно он продолжал все-таки расспрашивать:

— Стало быть, вы просто путешественник?

— Нет, не совсем… Хотя, пожалуй, можно сказать и так…

— Вы немец?

— Нет. Австриец.

— О, я так и думал! По акценту. Вы из Вены?

— Да, я уроженец Вены.

— О, Вена! Чудесный город, я обожаю Вену! — радостно воскликнул Уоррен.

Теперь он заговорил по-немецки, которым отлично владел. До сих пор они беседовали по-английски. Молодой человек бегло говорил на шести языках.

— Вы, вероятно, слышали, что с нами едет ваша знаменитая соотечественница?

Кинский взглянул на него.

— Госпожа Кёнигсгартен! Вы, наверное, знаете ее?

Кинский опустил голову и промолчал.

Уоррен с высоты своего роста — без малого сто восемьдесят сантиметров — смотрел на макушку соседа. Опущенные веки Кинского серыми пятнами выделялись на его изможденном, желтом лице.