Теперь я обнажаю перед Вами свою рану.

Я стала монахиней, чтобы забыть ушедшего и помнить только Бога, но иногда я забываю о Боге, чтобы вспоминать только умершего.

Вот отчего я плачу, вот на что жалуюсь, вот отчего кричу, обращаясь к Господу: «Господь мой, сжалься надо мной!»

О, скажите мне, как Вам удалось освободить Вашу душу от заполнявшей ее боли? Вы наклонили ее, как наклоняют чашу? Я тоже изливала свою печаль в молитвах, и после каждой молитвы душа моя все более наполнялась земной любовью, как, если бы, вместо того чтобы расплескивать свое горькое питье, она, наклоняясь, лишь черпала новый напиток из пылающего озера.

Ваш ответ будет прост, я заранее слышу его: «Я никогда не любил».

Но раз Вы никогда не любили, по какому праву кичитесь своими страданиями?

Надо было с этого начать и сказать мне: «Я никогда не любил».

И я не стала бы искать у Вас ни помощи, ни утешения и не только смирилась бы с Вашей отстраненностью от меня и Вашим молчанием, но прошла бы мимо Вас, как мимо глыбы мрамора, которой ваятель придал человеческие формы, но в груди которой никогда не билось сердце.

Если Вы никогда не любили, тогда я скажу Вам: не отвечайте мне, мы не принадлежим к одному миру, мы прожили разные жизни. Я ошиблась в Вас, и незачем дальше обмениваться пустыми словами. Вы не поймете меня, а я не пойму Вас. Мы будем говорить на разных языках.

О, но если Вы, напротив, любили, расскажите мне — где, поведайте — кого, объясните — как, или, если не хотите поделиться со мной этим, говорите о самых незначительных вещах, о чем хотите: мне все интересно, ничто не будет излишним; опишите мне свою комнату и поведайте, куда смотрят ее окна — на восход или на закат, на юг или на север. Напишите, приветствуете ли Вы солнце, когда оно появляется, прощаетесь ли с ним, когда оно заходит; среди пламенных лучей, слепящих Вам глаза, стараетесь ли Вы разглядеть Божий лик в его неугасимом сиянии.

Опишите мне все это, а затем расскажите еще о том, что Вы видите из своего окна: равнины или горы, вершины или долины, ручьи или реки, озеро или океан. Опишите мне все это, и я займу свой ум таинственным делом: превращать силой желания незнаемое в видимое, и, быть может, мое сердце, развлеченное мыслью, сумеет хоть на мгновение забыть…

Нет, нет, нет, ничего мне не рассказывайте: я не хочу забывать!

VII

Тот, кого Вы любили, мертв — вот отчего Вы еще можете плакать; та, которую любил я, изменила мне — вот отчего высохли мои слезы.

Говорите со мной о нем сколько хотите, но не требуйте, чтобы я говорил с Вами о ней.

Четыре года, как я в обители, но все еще не монах!

«Почему?» — спросите Вы меня. Я отвечу Вам.

Когда я потерял ее любовь — последнее, что привязывало меня к жизни, — я был в таком отчаянии, что не было бы заслуги в том, чтобы вследствие такого горя посвятить себя Господу.

Тогда я решил подождать, пока боль утихнет, чтобы Господь принял меня не так, как пропасть принимает слепого или безумного, кидающегося в нее, но как радушный хозяин принимает усталого странника, ищущего приюта на ночь после трудного перехода, в конце долгого дня.

Я хотел вручить ему горячее, а не разбитое сердце, живую плоть, а не труп.

И вот уже более четырех лет, как я, затворившись в одиночестве, очищаюсь молитвой, но все еще не готов сменить одежду послушника на монашескую рясу. Столько во мне еще от прежнего человека, что я счел бы святотатством после того, как я столь всецело отдавался творению, столь мало отдаться Творцу.