- Какую еще неприятность? - удивился я. - И главное, за что?

- Мешаешь нам культурно отдыхать, - пояснил самый хилый старичок. - А неприятность тебе будет от нашего участкового, потому как ты проехал под запрещающий знак.

- Виноват, сейчас отъедем, - пообещал я, только теперь заметив перекореженный и изогнутый знак, прибитый прямо к березе и надежно закрытый ее листвой.

- То-то же, - вполне довольные своей бдительностью, удовлетворенно загудели "мухоморы", - за вами глаз да глаз нужен. Никудышная молодежь нынче пошла. Ты зачем к нам приехал? Или опять по бабкам шариться да иконки выпрашивать?

- Нет, добры молодцы, другая у меня кручина, человека одного ищу или хотя бы дом, где он раньше жил.

- И что это за человек, как его зовут? - приканчивая бутылку, заинтересовался старший. - Давно он здесь проживал?

- Этого я точно сказать не могу, а вот зовут его Петр Арбузов.

- Петька, что ли? - радостно вскочил доходяга, но, получив от товарища локтем по колену, тут же замолк и виновато сел. - Нет, не знаем такого.

- Нет, не помним такого, - уточнил старший.

- Не помним, - горестно вздохнул и поддакнул ему доселе молчавший толстенький старичок. - Годы уже не те, какая теперь память?!

- Да, что и говорить, дырявая стала память, - кивнул дохляк и заговорщицки посмотрел на нас. - Что-то помнишь, а что-то и нет, как-то урывками.

- Это ты прав, Сеня, - кряхтя, согласился старший. - Оно конечно, когда выпьешь, то полегче становится, да и память освежается.

- Это уж точно, Петрович, - важно согласился с лечением склероза Сеня. - Особенно хорошо помогает портвейн номер пятнадцать.

Невольно засмеявшись и по достоинству оценив ухищрения стариков, я купил им бутылку чудодейственного лекарства и приготовился слушать их воспоминания.

- Петька-то постарше меня лет на семь был, и поэтому еще в тридцать восьмом его загребли в армию, - глотнув из бутылки, сообщил Сеня. - А вернулся назад только в пятьдесят шестом. Приехал в офицерском мундире, но без погон и наград, и это нас сразу насторожило. Хоть он и говорил, что служил в Германии в чине майора, а потом будто был разжалован до рядовых за то, что изнасиловал немку, всерьез ему никто не верил. Как было быдло деревенское, так и осталось. Потом-то все выяснилось, от людей, да особенно ведь в деревне ничего и не скроешь. Вертухаем он служил, вот как.

Правда, одеваться он начал с шиком - пиджак, туфли, шляпа и все такое. Купил аккордеон, мотоцикл и фотоаппарат. Так и рассекал все лето по деревне на этом мотоцикле в пиджаке и с фотиком через плечо. Ему уж председатель говорит: "Хватит, Петруха, отдохнул, покуражился, пора и за работу браться. Приходи, мол, в правление, что-нибудь для тебя придумаем".

А он только посмеивается: "Без надобности, говорит, мне ваша работа. Как-нибудь без вас проживу". По газам - и только пыль от него осталась.

Жили они тут неподалеку. Видишь дом под красной крышей? Там его сеструха, Катерина, и по сей день с дочкой живет. Старая уже.

- Кто - Катерина или дочка?

- Да и та и другая. А Катерина красивая была, - с сожалением вздохнул Петрович, вспоминая безвозвратно ушедшую молодость. - Огонь-девка. Вышла замуж в апреле сорок первого. Только-только восемнадцать стукнуло. Пожить еще не успели, как в июле ее Володьку призвали, и больше она его не видела. Только-то от него и осталось - дочка Люба да одно треугольное письмо.

Спервоначала их пять человек в том доме проживало: отец Геннадий Степанович, мать Ольга Ивановна, сам вернувшийся Петька да две сестренки. Про одну я уже говорил, а вот вторая, Светка, она поздно родилась, наверное году в пятидесятом. Последыш. Можно сказать, еще молодуха. Но она тоже давно уехала, еще в восьмидесятом годе, вместе с Петькой.