|
Но как тут узнаешь, уважаемые читатели, когда Равиковский что-то наговаривал Павлу Васильевичу почти в самое ухо. Вернее не говорил, а, можно сказать, шипел, как змея, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам. Хотя никого рядом с ними и не было. И, в довершение ко всему прочему нужно признать, что они оба были в этот момент до чрезвычайности взволнованы. Причем Михаил Наумович, похоже, был даже куда в более взвинченном состоянии, чем Павел Васильевич. Его крупные карие глаза, блестевшие, как влажные маслины, не находили себе места и, будучи в постоянном движении, выражали определенную растерянность и смятение души этого пятидесятидвухлетнего человека. Он с ошеломляющей скоростью забрасывал в ухо Воротынцева коротенькие вопросы, а тот с отрешенным, немного озлобленным лицом мотал взъерошенной головой, давая тут же не менее короткие ответы: «Я уверен… исключительно… можно не сомневаться… Вы что, мне не доверяете? А черт его знает!». И так далее и тому подобное. В конце же этой словесной дуэли Воротынцев очень эмоционально выдавил из себя слово «бесценная» и начал было что-то с горячностью возражать директору, но Михаил Наумович не дал ему вымолвить и двух предложений, а сам сжал его в крепких объятиях за плечи и, почти нежно погладив по спине, произнес:
— Дорогой вы наш Павел Васильевич! Прошу вас, не надо никаких лишних слов. Все понимаю. Превосходно понимаю и ценю ваши старания. Поверьте, дорогой мой, очень и очень ценю! Вы исключительно много и полезно работаете и иногда даже чересчур много. Тратите столько сил и энергии! Но вы же не робот, а человек, и я чувствую, что вы подустали, что вам непременно нужен отдых. Пусть даже и кратковременный, пусть даже совсем небольшой. Я ругаю себя последними словами за то, что вовремя это не сделал. Но это же полнейшее безобразие! Это же черт знает что! Как же можно было допустить! Нет уж, извините, но пусть лучше поздно, чем никогда. Поэтому, дорогой вы наш Павел Васильевич, отдыхайте до, — он лишь на мгновение прикрыл глаза и замедлил свою эмоциональную речь, — до послезавтра, голубчик. — При этом ловко сунул в нагрудный карман пиджака Воротынцева несколько зеленых хрустящих бумажек, очень напоминающих американские стодолларовые банкноты. — И ни о чем не думайте. Вы поняли меня? Ни о чем, — произнес он раздельно и четко. — Считайте, что это приказ, дорогой вы мой. Безоговорочный приказ! Отдыхайте, переключитесь на что-нибудь другое, менее трудоемкое, но не менее приятное. Например, на любимые ваши пионы. Они уже, наверное, прилично подросли и требуют к себе усиленного внимания и хорошей подкормки. И купите, непременно купите, голубчик, им самые лучшие, самые богатые витаминами удобрения. — Он снова сжал остолбеневшего Воротынцева за плечи и, глянув по-отечески в лицо и вздохнув, заключил: — Ну а мне пора. Нас, как всегда, поджидают клиенты. А клиенты, как вы отлично знаете, долго не любят ожидать. — И он, хихикнув и помахав на прощание рукой, тут же скрылся за дверью. Нетрудно догадаться, что через самое короткое время, журча ручьем и рассыпаясь в любезностях, Равиковский препроводил старуху с котом в свой рабочий кабинет. Усадив Ольховскую напротив себя в глубокое кожаное кресло, сам выскочил лишь на мгновение из кабинета и, достав из внутреннего кармана пиджака какой-то маленький светлый баллончик, несколько раз сосредоточенно пыхнул из него в раскрытый рот. Затем дважды глубоко вздохнул, пробубнил что-то непонятное про помощь и волю бога себе под нос и, поправив темно-синий в мелкий горошек галстук и пробежавшись рукой по редким волосам, тут же вернулся восвояси. Правда, необходимо отметить, что перед тем, как открыть дверь своего кабинета, на лице Михаила Наумовича промелькнула недвусмысленная ухмылка, и он сквозь зубы иронично процедил: — Так, значит, бесценная, говорите? Ну, ну. |
