|
Душевная боль достигла такой силы, что он тихонько поскуливал и торопливо клацал зубами, словно от нестерпимого холода. Что ты ищешь, из другой комнаты интересовалась Наталья, и даже столь косвенное присутствие свидетеля на мгновение включало автоматику, и он отвечал как ни в чем не бывало, даже с ленцой: да тут... Когда ему попался великолепно заостренный кухонный нож, показалось, что именно это ему и нужно, и он, воровато оглянувшись, приставил острие к тому месту, где обычно ощущал раскаленный гвоздь, и надавил. Но мерзкий хруст и боль каждый раз на миг возвращали его к обыденности, и он начинал понимать, что вот это стол, это кухонный нож, и он, Сабуров, проделывает с ним какие-то дикие штуки... Но стоило отнять острие, и душевная боль возвращалась с прежней непереносимой силой, и взгляд снова затравленно метался в поисках спасения.
За гомеопатическими коробочками попались на глаза Натальины снотворные таблетки - ряд прозрачных юрточек на блестящей фольге. Пригнувшись, он принялся выдавливать их себе на ладонь, словно заряжая наган под пулями противника. Таблетки сразу же присосались к языку, щекам, и пришлось, приплясывая от нетерпения, выпить вторую чашку, чтобы они отклеились. И такое успокоение снизошло на него... Он понимал лишь одно: боль прошла, и страшился лишь одного: она может вернуться. Умиротворенный, словно купец после бани, он побродил по квартире, присаживался, что-то перелистывал, прислушиваясь лишь к одному: не возвращается ли боль. Наталья наблюдала за ним с любовной успокоенностью. Влетел Шурка, напевая гнусаво: "Яри кришна, яри кришна, кришна, кришна, яри, яри", - он целых полчаса наблюдал за компанией кришнаитов, одетых в полуштаны-полуюбки: клево, все пялятся, а они прямо среди улицы поют, приплясывают, медными тарелочками дребезжат - плюют на все правила! - Дурак ты, - вздохнул бледный Аркаша. - Да они за правилами в кришнаиты и пошли. Стариковским теориям пришел окончательный конец. Но Сабуров был доступен только одному чувству - страху, что боль вернется. Наконец он почувствовал, что, пожалуй, сможет уснуть. - Поспи, поспи, - обрадовалась Наталья. - Всю же ночь промучились. Мы тебя защемим. - Я сам защемлюсь. Однако с газетой в руке он остановился на пороге, вспомнив, что напоследок положено взглянуть на все, что ему дорого. - Столько уриков развелось, - негодовал Шурка, - прямо возле школы уже шмотки отбирают! Модно теперь - рэкетиры и всякое такое. Газет дебилье начитается, видиков насмотрится... - Тебя хоть в идеологический отдел, - диву давался Аркаша. - Газеты виноваты... Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. - А уродам и не надо зеркало показывать! Я когда долго в зеркало смотрюсь - так моя рожа опротивеет, что к герлам боюсь... Сабуров защемил газету дверью (хотя теперь-то дверное бренчание вряд ли его разбудит), приглушив Шуркину тираду: - На беседке вчера... В евангелическую церковь... Узнали много темного... Не сделало вас богаче... Только бог... Индийская философия... Бог - самый проверенный источник автоматизма, всем начальникам начальник. Сабуров забрался под одеяло, с тревогой прислушиваясь, не возвращается ли боль. Взглянув на стеллаж с книгами, хотел было подумать: "Прощайте, друзья!" - но не стал, потому что ему был безразличен тот воображаемый свидетель, которому он обычно адресовал свои сарказмы. Услышал, как Игорь Святославович с собакой марширует по потолку. Проводы покойника. Сожрала-таки матушка-Россия, как чушка своего поросенка... - Путь дал[cedilla]-ок у нас с тобою, - завел сосед, настойчиво напутствуя его: - Солдаты, в путь, в путь, в путь! Вот и дождался его наконец серебристый комбинат. Сабуров и об этом подумал с полным безразличием, словно машинально глянул на часы и констатировал: половина шестого. Было солнечное утро, но в освещении чудилось что-то диковинное (через несколько дней припомнил: тени ложились не в ту сторону, потому что на самом деле был вечер, и свет проникал через кухню). |
