|
«Дорогие товарищи! Сам писать не могу, диктую товарищу. Наверное, больше мне вас не увидеть, поэтому хочу, чтобы вы знали о том, что мне пришлось здесь перенести. Когда меня брали, полицейские отбили почку и селезенку, изуродовали лицо: жандарм прижал мою голову сапогом к мостовой, и я сейчас почти не говорю — выбиты зубы и, наверное, вытек глаз. Врача не пускают, а из глаза каплет гной с кровью, и веко не поднимается, а если пытаюсь поднять, то голова мутнится и тошню сукровицей и желчью. Дорогие товарищи, они меня таскали на допросы и там били по больному глазу, и я падал обморочный, но они обливали меня водой и все время спрашивали: „где Дзержинский“. Я не сказал им ничего и поэтому умру спокойно. Они пугают меня: „Мы все равно узнаем и арестуем его, а в партии скажем, что это ты донес“. Я боюсь, что вы поверите им, решите, что сломился, не выдержал. Дорогой Юзеф, когда я умру, защити мое имя. Они узнали про то, что я вместе с тобой, Якубом и Красным участвовал в налете на „архангелов“, а потом громил бандитов из „национальной демократии“. Они знают про съезд русских и что ты туда едешь. Откуда они могут про это знать? Мне очень страшно умирать, но я лучше сам распоряжусь собой, чем доставлять им радость смотреть на мои мучения. Дорогие товарищи, мне страшно и больно, все время тошнит, но я не жалею, что так случилось, потому что лучше жить мало, но жить, чем тлеть долго. Отомстите за меня. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Казимеж Грушовский».
Дзержинский застонал, жалобно крикнул что-то несвязное… — Феликс Эдмундович, Феликс Эдмундович, что с вами? Дзержинский вскинулся с кресла, понял: был в забытьи, пока ждал ротмистра охранки Турчанинова на конспиративной квартире у Шиманьского. Турчанинов стоял над ним бледный, нахохлившийся, в штатском костюме: — Плохие сны? Дзержинский потер лицо сухими, горячими ладонями, ощутил подушечками пальцев бегающую упругость глазных яблок под набрякшими от бессонницы веками, потянулся хрустко, пригласил Турчанинова садиться. — Давно пришли, Андрей Егорович? — Только что. — Дверь сами открыли? — Да. — Ну, как с нашим делом? — Плохо. — Турчанинов достал пачку «Краузо», размял папиросу, закурил, ахающе затянулся. — Франека Кухальского административно вышлют, он свернул с ума, не опасен теперь, но Казимеж… — Виселица? — Какая разница — петля или расстрел? — Это точно? — Суда не было… Тем не менее все предрешено… Министр Дурново требует, чтобы порядок был наведен в самые короткие сроки. — Мы должны спасти Казимежа. — Это сверх моих сил, Феликс Эдмундович. Мне было очень трудно с Франеком, я чудом провел ему высылку, а Казимеж не только ваш курьер: его дело вяжут с разгромом на Тамке и с перестрелкой на складе литературы — сие не прощается в нашем ведомстве. — Казимежу восемнадцать, он несовершеннолетний, Андрей Егорович. Турчанинов пожал плечами: — Не довод. Северная столица требует устрашающих акций по отношению к левым группам. — Ко всем? — К социал-демократам. После декабрьского восстания выделяют большевистскую фракцию. — Социалистов-революционеров «левыми» не считают? — У нас полагают, что ни социалисты Пилсудского, ни эсеры Чернова не имеют такой надежной опоры в рабочей среде, как вы… После восстания в Москве, Лодзи, Чите и на «Потемкине» в фокусе внимания оказались ленинцы, Феликс Эдмундович, именно ленинцы… Посему санкционирована безнаказанность… Право, я бессилен помочь вам с делом Казимежа. |
