— У вас в организации было обговорено заранее, чем карается предательство?

— Нет… Это, по-моему, само собою разумеется.

Щеколдин покачал головой:

— Отнюдь. Товарищи социал-демократы ограничиваются тем, что оповещают в своей прессе о провокаторстве открытого ими агента охранки и предупреждают остальных от общения с выродком… Мы же, как вам, должно быть, известно, караем измену смертью… Вы знаете об этом?

— Я слыхал… Но кое-кто ушел от возмездия, Николай Яковлевич.

— Татаров не ушел. Лысков не ушел. Потапчук не ушел. Гринберг не ушел… Никто никуда не денется, вопрос времени… Вы, кстати, готовы к тому, чтобы — в случае, если мы примем ваше предложение о терроре, — подписать добровольное обязательство казнить провокатора, коли в этом возникнет нужда?

— Конечно.

— Как, по-вашему, товарищ Богров, кто сейчас в России является самым главным врагом революции?

— Министр юстиции… Щегловитов…

— А отчего не царь? — медленно приблизившись к Богрову, прошептал Щеколдин. — Вы боитесь поднять руку на царя, Дмитрий Григорьевич?

— Я… Я не боюсь поднять на него руку… Но это…

Щеколдин откинулся на спинку стула, усмехнулся:

— Вы готовы на смерть, товарищ Богров? Или думаете, что вам удастся избежать ареста сатрапов после центрального акта?

— Конечно, я мечтал бы избежать ареста, Николай Яковлевич, я не смею лгать… Но, полагаю, коли чаша смерти уготована мне, я найду в себе силы испить ее достойно.

— Почему вы назвали Щегловитова, а не Столыпина?

— Потому что Столыпин… Его так охраняют после всех покушений… Столыпин есть Столыпин.

— А вы готовы к тому, чтобы убить его?

— Да, если партия социалистов-революционеров, истинно народная партия, возьмет этот акт на себя, научит меня действию, организует слежение за премьером, выделит мне помощников и руководителя, продумает вопрос возможного спасения…

— Партия не приемлет такого положения, при котором ей ставят условия, товарищ Богров: однозначное «да» или «нет», «готов» или «не могу».

— Я ведь сам искал вас, Николай Яковлевич, я сам просил Егора Егоровича устроить мне встречу с вами…

— Молодость, порыв, желание революционного аффекта, всяко бывает… В казино часто играете?

— Ни разу не играл…

— Зря. Сегодня в девять встретимся у входа… Успеете добраться до Монте-Карло?

— Ежели дождь кончится…

— Хорошо… В девять… Меня не ищите, я сам вас найду.

— До встречи, Николай Яковлевич, — ответил Богров.

Он успел приехать к девяти, постоял возле входа, освещенного ярким светом газовых фонарей; Николая Яковлевича не было; по-прежнему моросил дождь, словно бы процеженный сквозь сито; воробьи, однако, гомонили совсем по-летнему, как в мае на Крещатике; пошел через мокрый парк в кафе, заказал перно, выпил, не разбавляя водою, ощутил во рту вкус и запах мятных капель — как только французы хлещут эту гадость с утра и до вечера? «Откуда он узнал про выдачу Рощина? — в который уже раз спрашивал себя Богров, наново анализируя разговор с Николаем Яковлевичем. — Они ничего не могут знать обо мне, ведь я говорил только с Кулябко, рапорта в тот раз не писал, дело было срочное, вечером я рассказал, где будет сходка, а ночью всех взяли. Если бы родилось подозрение, оно бы родилось тогда, три года назад, а я потом встречался с Рощиным, после его побега, он no-прежнему верил мне, нет, нет, у них не может быть подозрений, Кулябко говорил, что если он узнает об опасности, грозящей мне от „товарищей“, то сразу предупредит, чтобы я мог скрыться… Если я доведу операцию с проникновением в террор до конца, тогда я стану первым… Кулябко прав.