Спиридович был хмур, под глазами залегли тени:

— Дедюлин даже говорить не хочет… Яростен…

— Есть отчего, — согласился Курлов. — Я тоже не в восторге ото всего происшедшего: и Богров жив, и Столыпин в постели шутит; лейб-медик Боткин полагает, что через неделю встанет; температура почти нормальная — тридцать семь и три; после бритья язык посмотрел в зеркальце, посетовал: «Это во мне губернаторский обед… Судя по всему, я и на этот раз вылез»…

— Не просто вылез, — согласился Спиридович. — Вознесся. Народный герой, симпатии публики на его стороне, сострадание к подвижнику; легенды: раненый, а государя перекрестил… Поди свали его теперь…

— Словом, наши дни сочтены, — усмехулся Курлов, — конспираторы дерьмовые, ничего не можем толком довести до конца. Нет, без варягов полетим в тартарары, надо звать европейцев в ноги кланяться: «Володейте нами и правьте, сами мы дуборылы и тюри, ни черта не можем, кроме как языками чесать!»

— Сестра милосердия в госпитале — я имею в виду ночную — мой агент, — скрипуче сказал Кулябко. — Завтра Петр Аркадьевич впадет в забытье…

— Одна минуточка, Николай Николаевич, одна минуточка, — снисходительно заметил Курлов, давая тоном своим понять, что виновник всего случившегося очевиден. — Впадет в беспамятство, выйдет из оного

— это не разговор. Я вопрос ставлю проще: помрет или нет? И вы перед собой не юлите! Не надо юлить перед собою, Николай Николаевич…

— Он помрет, — ответил Кулябко, — а вот как быть с Богровым?

— Значит, и здесь недоработали?

— Так уж резко не надо б, — вступился за родственника Спиридович.

— Лучше я здесь, наедине, сейчас — резко, чем другие — публично, дорогой Александр Иванович! А играть нужно опять-таки версию нашей российской доверчивости и доброты… Мол, Богров зарекомендовал себя как великолепный агент, выдачи его были результативны; революционеров, которых он выявил, сажали в каторгу — так были опасны: если ему не доверять, то — кому ж?!

Кулябко поморщился:

— Это все понятно, Павел Григорьевич, меня другое волнует: револьвер я самолично дал Богрову, номер-то записан за нами, за охраной… Я полагал, что Асланов его утопит вместе с браунингом, ан — накладка… В тюрьму моих людей не пускают, и я не знаю, что там начнет Богров плести… Как туда пролезть, Павел Григорьевич? У вас же тьма друзей по судебному ведомству…

— Как что, так на Павла Григорьевича! — вздохнул Курлов.

— Не надо, не надо так, — жестко оборвал его Спиридович. — не надо! Вы меня извините, но в рапорте Самохвалова ваша фамилия фигурирует, вы к Богрову звонили домой, вы к нему из секретного регистрационного бюро этого самого Калягина-Розенштейна намылили, это все против вас, нечего валить на одного Кулябко!

Курлов покачал головою, усмехнулся чему-то, заметил-

— Ишь, экий зубастый… Вас не подстрахуешь, таких дров наколете, углей не потушишь…

— Что делать с газетами? — спросил Кулябко после паузы, почувствовав время для примирительного вопроса. — На них узды нет, я очень боюсь их разоблачений…

Спиридович — так же примирительно — сказал:

— Сегодня будет распубликован высочайший указ о продлении мер по чрезвычайной охране общественного порядка еще на год… Управу на прессу найдем.

Курлов покачал головою:

— Нет. Не найдете…

Основания говорить так у него были веские.