— Да, это картина.

Острый взгляд директора полоснул Омово по лицу.

— Конечно, картина. Я догадался. Вы… э… э…?

— Да, конечно, я работаю в…

— Разумеется, я понимаю. Да.

Омово чувствовал себя не в своей тарелке. Характер их беседы свидетельствовал о том, что директору в целом понравилась картина, но он хочет поосновательнее в ней разобраться. Интересно, подумал Омово, директор — тоже художник или специалист-искусствовед? По крайней мере, вид у него весьма ученый.

— Что… ну… я хочу спросить… что побудило вас нарисовать… именно это?

Если бы сам воздух воплотился в некий типично африканский призрак и начал выталкивать его взашей, Омово был бы удивлен куда меньше.

— Я просто рисовал. Вот и все.

— Хорошо. Вы позволите мне оставить… картину… на денек? Мне необходимо оценить… ее… до-до-достоинства. Выбрать наиболее благоприятное ос-ос-вещение и п-п-положение.

— Разумеется, конечно. Вы имеете в виду, что хотели бы…

— Да. — Ответ прозвучал как сдавленный чих.

Они сидели друг против друга, разделенные столом, на котором лежали листки бумаги, черные шариковые ручки, книги: «Пшеничное зерно» Нгуги, «Две тысячи лет» Армы, «Тростинки господа бога» Усмана и другие, названия которых Омово не мог разглядеть, а также салфетки с эмблемой питейного заведения в Апапе и записная книжка-календарь. И еще присутствовала вот эта поразительная тишина. Омово недоумевал — куда подевались все звуки, и он решил, что ему пора отправляться в свою контору.

Сдавленный чих нарушил тишину. Директор положил в нос щепотку нюхательного табака.

— Да. Когда часть картин будет продана, мы выставим вашу. Это добротная работа. И… мм-мм. Позвольте также сообщить вам, что выставку почтит своим присутствием важный армейский чин. Вот так. Ну, тогда договорились. — Заикания и судорожного выдавливания слов как не бывало!

— Художники всегда действуют на меня подобным образом. Я заикаюсь, когда разглядываю их картины.

У Омово отлегло от сердца. Да, он был прав, когда уподобил происходившее в кабинете директора некоей пантомиме. И директор все еще продолжал лицедействовать.

Омово попрощался с директором. Тот широко улыбнулся в ответ и снова чихнул. Когда он вышел из кабинета, анемичная секретарша чему-то улыбалась. Очутившись на улице, залитой бесцветным солнечным светом, он вспомнил, что не ответил на последний вопрос, с улыбкой заданный директором:

— Вы бреете голову, это что… э… э? — Омово подождал, пока он закончит фразу. — …э…э… хитрая уловка, к которым иногда прибегают художники?

Омово вышел из этого нарочито африканского заведения. Дверь величественно растворилась, выпуская Омово, и снова закрылась. Последнее, что он увидел, покидая галерею, была ящерица, совершавшая пробег вдоль постамента скульптуры старого-старого вождя.

Отойдя на некоторое расстояние, он оглянулся на здание галереи и заметил, как задвинулась черная штора. Он вспомнил, что недавно вот так же раздвинулась, а потом задвинулась другая штора.

Омово шел по тротуару, пестреющему солнечными бликами, под сенью покачивающих верхушками пальм, и не обращал внимания на усталых женщин, наперебой расхваливавших свой товар. Он вернулся к себе в контору. Здесь он чувствовал себя нужным и умелым работником, отвечающим за конкретный участок, но в то же время его угнетали всевозможные дополнительные поручения, выходившие за рамки служебных, постоянно плетущиеся против него интриги и притязания наглых клиентов.

Когда на следующей неделе в субботу он пришел на выставку, анемичной секретарши у входа не оказалось.