Изменить размер шрифта - +
Омово не мог забыть окаменевшее лицо Кеме.

В одну из суббот утром Омово сидел у себя в комнате, когда в дверь постучал отец. Омово открыл.

— Письмо от Окура, — сказал отец, швырнул письмо на стол и вышел из комнаты. Это было как гром среди ясного неба. Омово ладил со старшими братьями, хотя в детстве те частенько его колотили. С годами они все больше и больше отходили друг от друга. Каждый погружался в свой собственный мир и решал свои жизненные проблемы в одиночку. Омово мало что знал о своих старших братьях. Когда он был маленьким, они учились в интернате. Когда же ему самому приспело время отправиться в интернат, они уже закончили учебу. Приезжая домой на каникулы, он неизменно видел их валяющимися на кровати, подавленными, раздраженными, готовыми в любую минуту взорваться и отнюдь не дружелюбными. Они частенько дрались, как могут драться только заклятые враги. Когда отец прогнал их из дома, Омово в полной мере осознал, как тяжко им было все эти годы жить под отцовской крышей, особенно после смерти матери.

Омово сидел за обеденным столом, предаваясь этим печальным воспоминаниям. Письмо оказалось на удивление кратким. Без даты. Без адреса. В замызганном конверте. Нацарапано каракулями, а на отдельном листке — стихотворение. В состоянии глубокой депрессии или когда начинал выходить из наркотического ступора, Окур часто писал стихи. Никто не принимал его стихи всерьез, хотя Омово часто ловил себя на мысли, что те или иные строчки находят отклик в мрачных тайниках его души.

Окур писал:

«Привет, братишка!

Я почувствовал, что должен тебе написать. Я сейчас нахожусь в плавании; работа на судне трудная, но приятная. Я частенько вспоминаю о тебе и о доме, и тогда мне хочется плакать. Но я не плачу. Я вспоминаю также отца и пытаюсь его понять. И простить, но не могу. Ты же должен постараться его понять и любить, как ты любил его всегда. Постарайся также и простить его. Он слабый и усталый человек.

У меня нет дома, меня нигде не ждут, я каждый день пью, а когда выпью, да потом добавлю еще, со мной начинает твориться что-то ужасное. Знаешь, я постоянно ввязываюсь в драки.

В общем, мне захотелось тебе написать. Умэ шлет привет. Он сейчас болен. Получил травму. Кстати, ты по-прежнему рисуешь? Посылаю тебе стихотворение, которое написал вчера. Омово, мы все утратили что-то очень важное. Я верю, что ты растешь сильным.

Омово снова и снова перечитывал стихотворение, надеясь найти в нем какое-то объяснение увиденному им во сне свету, надеясь уловить предзнаменование, на которое намекал Умэ в тот день, когда они покидали отчий дом. Но Омово лишь чувствовал, что медленно избавляется от всегдашней своей привычки к самоуничижению, или самоуничтожению, или еще к чему-то. И он со всей неотвратимостью понял, что никогда не узнает ничего о жизни братьев на чужбине и его будет постоянно преследовать мысль об их деградации. Однако, пробежав глазами вложенное в письмо стихотворение, он понял и другое: волнение, возбуждение, проникновение в различные тайные способы преодолеть жизненные трудности.

 

Стихотворение было адресовано Омово и рождало в нем отклик. Его мысли долго были прикованы к стихотворению, возвращались к прошлому в попытке соединить разорванные нити и выткать из них какой-нибудь узор. Он подумал про себя: «Жизнь никогда не строится по единому образцу. Жизнь — это не просто набор ниток. Бесполезно пытаться выткать узор из запутанного клубка».

Он пошел в кухню и взял еду, оставленную для него на верхней полке грязного буфета. Механически, словно во сне, он съел завтрак. Эба слишком тяжела для утренней трапезы, тем более посыпанная сухими зернами гарри. Суп совершенно остыл, подернулся пленкой жира. Все это было невкусно и практически несъедобно. Но он, казалось, не замечал этого.

Размеренными движениями он зачерпывал еду и с полным безразличием набивал ею рот, мысль же его все еще не могла отключиться от сновидения, которое терзало его своим спокойствием, грустью и пустотой.

Быстрый переход