Засим последовала череда глухих хлопков, одновременно в разных районах города — как будто под стенами старой крепости начали сами собой открываться маленькие геологические каверны. Мы побежали вниз по ступенькам и дальше, по темной посыпанной гравием дорожке, до того места, где она вливалась в улицу. В тени деревьев с ошарашенным видом застыли несколько случайных прохожих.

— Вон там, смотрите, — сказал какой-то мужчина. Он ткнул пальцем в сторону стоявшего примерно в двухстах ярдах о нас здания Секретариата. Фонарей на улице было мало, и мы неслись по обочине дороги (тротуаров здесь не было), ныряя в густые озера тьмы и опять выныривая на освещенные участки. Но вот, наконец, мы свернули за последний поворот и тут же окунулись в пелену густого желтого тумана с сильным специфическим запахом: кажется, кордит? Вокруг с вялым любопытством бесцельно бродили едва различимые фигуры, видимо, раздумывая, уйти или остаться. Делать им здесь, судя по всему, было совершенно нечего, так же как и нам. В стене Секретариата зияло аккуратное отверстие, из которого, как из паровозной трубы, валил густой дым.

— Пыль, — мрачно возвестил мой братец, — из-под чиновничьих стульев.

Но шутки шутить было некогда; где-то в той стороне, где была расположена штаб-квартира Рена, завыла сирена. Из желтых клубов дыма материализовался набитый полицейскими грузовик. Затем — последовала новая серия одиночных взрывов и, недолгое время спустя, более густой и раскатистый удар грома, от которого по воздуху снова пошла рябь.

— Вот все и накрылось, — раздраженным тоном сказал мой брат; весь вечер он капризничал из-за того, что съемки его фильма сорвались из-за внезапной, как он выразился, волны саботажа, которая возникла буквально на пустом месте после того, как с его актерами пообщался местный священник.

— Куда ни сунешься в последнее время, обязательно начнется какая-нибудь чертова революция.

Он только что вернулся из Парагвая, где восстание началось, так сказать, прямо у него под носом. Следующий взрыв, прозвучавший где-то совсем неподалеку, вернул ему способность принимать решения.

— Я должен попасть домой, к животным, — сказал он. — Пора кормить сов.

Меня, однако, ждали совсем другие дела. Дома я взял машину и, не обращая внимания на телефон, отчаянно трезвонивший где-то в глубине холла, заваленного книгами и освещенного оплывающими свечами, помчался к Пафосским воротам, в штаб-квартиру полиции. В здании царила атмосфера запустения и, насколько я мог судить, никто его не охранял, если не считать одного-единственного дежурного сержанта, заспанного и безоружного. В конференц-зале на верхнем этаже сидел за столом колониальный секретарь и постукивал карандашом по зубам; поверх пижамы на нем были надеты брюки, университетский блейзер и шелковый шарф. У него за спиной, в нише, два клерка скрючились над телетайпом, который выстукивал на дорическом английском бесконечную череду срочных сообщений. "Фамагуста… бомба в саду… Ларнака, нападение на… взрыв бомбы в доме в Лимасоле…". Он просматривал сложенные перед ним стопкой листы с наклеенными телеграфными ленточками: стопка быстро пополнялась свежими листами. Он составлял докладную записку министру. Потом медленно поднял голову и сказал:

— Мне кажется, вы имели в виду нечто подобное?

— Так точно, сэр.

— Пока самое худшее случилось на радиостанции. Пятеро в масках связали охранника, а станцию подняли на воздух, взорвали.

В узких коридорах уже начали тесниться журналисты, я увел их во внешний зал и постарался ответить на все вопросы настолько искренне, насколько позволяли обстоятельства; но полицейские отчеты безнадежно запаздывали, и очень часто информационные агентства узнавали о случившемся на несколько часов раньше нас.