Наверное, все-таки песня что-то затронула и в Нине. После концерта у Рушана на улице невольно вырвалось: "Цветы из Ниццы"... Она, видимо, готовая к разговору о грустной любви на Лазурном берегу, ответила сразу: "Оставь... Цветы из Ниццы не про нас..."

Тогда он не придал ее словам никакого значения, не пытался возражать, но сегодня с болью соглашается, что даже у истоков, у порога взрослой, казавшейся бесконечной жизни они и мечтать не могли ни о Ницце, ни о Венеции, ни о Монте-Карло, ни об островах Фиджи и Мальорка, ни о Баальбеке, они изначально были запрограммированы на иную жизнь, на преодоление вечных преград по пути к сияющим вершинам коммунизма. Сегодня Рушан с запоздалой грустью понимает, что все они оказались не только за порогом цивилизации ХХ века, но и вовсе отрезанными от нормальной человеческой жизни, где уж тут до Ниццы...

Но Ницца, запавшая ему в душу в полупустом зале "Железки", долго будоражила его воображение. Однажды, годы спустя, в Ялте, среди бурной субтропической зелени он увидел броскую рекламу на огненно-красном щите: "Посетите "Ниццу"!" Троллейбус несся стремительно, и он не успел разглядеть чуть ниже еще одно слово -- "ресторан" и три дня подряд, пока вновь не наткнулся на рекламное объявление, Ницца не шла у него из головы.

"Ницца" оказалась обыкновенной стекляшкой с бетонными полами и отличалась от подобных ей заведений тем, что числилась вечерним рестораном с программой варьете. Чтобы скрыть или скрасить бедность и убожество зала, стекло изнутри задрапировали вишневого цвета тяжелой материей, наверное, чтобы тем, кто проходил мимо "Ниццы", казалось, что там протекает невероятно шикарная жизнь. От неприкрытой бедности зала с пластиковыми столешницами обшарпанных столов и железными колченогими стульями спасал лишь полумрак и умелое, с огромной фантазией продуманное освещение самой эстрады, где выступало наспех сколоченное варьете и восседал небольшой оркестр --музыканты в соломенных шляпах-канотье. Тут шли в ход и елочная мишура, и часто менявшиеся рисованные задники сцены, и светящиеся, кружащиеся зеркальные шары, висевшие и над залом, и над сценой, они, видимо, означали причастность к какой-то веселой, роскошной жизни, бурлящей в сезон на известных морских курортах.

Рушан видел и бедность зала, и убожество варьете. Конечно, стекляшка с претенциозным названием "Ницца" не имела ничего общего с прекрасной Ниццей, которой он грезил долгие годы, и возвращался он оттуда в полночь по слабо освещенным улицам Ялты расстроенный, ему казалось, что его в очередной раз обманули. "Почему кругом пошлость, безвкусица, бедность, которую не в силах скрасить ни темнота, ни умелое освещение?"-- думал Рушан, шагая по ночным улицам города, и световая реклама "Ялта -- жемчужина курортов мира" воспринималась как насмешка, как издевательство.

Уносясь мыслями в отшумевшие годы, он все как бы не решался приблизиться к себе, хотя понимал, что все его воспоминания мало чего стоят без откровений о себе, без собственной фотографии на фоне времени. Наверное, его жизнь по-иному осветят события, о которых он хотел бы рассказать. Хотя рассказать -- кому? И для чего? Но это билось в нем и не давало покоя...

И он вновь и вновь возвращался назад, во вторую половину пятидесятых годов, в заносимый песками из великих казахских степей провинциальный Актюбинск, чтобы еще не раз мысленно пройтись или же постоять под окнами дома на улице 1905 года, где жила девочка с голубыми бантами, которую он однажды встретил у "Железки" с нотной папкой в руке и, как зачарованный, пошел вслед за ней. Порою ему кажется, что он до сих пор шагает за нею...

Вспоминать ему о ней легко, она часто приходит к нему в снах, которые он видит с шумами, запахами давно ушедших лет, их окружают музыка и быт того времени.