Господин Бутардэн, госпожа Бутардэн и их сын сидели за столом. Появление молодого человека было встречено гробовым молчанием. Для него был уже накрыт прибор. Обед только начался, и по знаку дяди племянник занял за столом свое место. Никто с ним не заговорил. Здесь явно знали о его бедственном положении. К еде Мишель так и не притронулся.

Трапеза напоминала поминки. Слуги бесшумно сновали, блюда доставлялись с помощью специальных бесшумных подъемников, скользящих в шахтах, пробитых в толще стен. На обильных яствах, казалось, лежала печать скаредности: гостей угощали как бы по необходимости. В этой печальной, нелепо раззолоченной зале ели торопливо и без всякого удовольствия, словно еда являла собой не наслаждение, а бесконечный труд ради насыщения. Задумавшись, Мишель внутренне содрогнулся.

За десертом дядя наконец заговорил:

— Завтра поутру, сударь мой, нам следует побеседовать.

Мишель молча поклонился. Слуга в оранжевой ливрее проводил молодого человека в отведенную ему комнату, и тот сразу же лег в постель. При виде шестиугольного потолка в памяти его закружился рой геометрических теорем; невольно он стал представлять себе треугольники и прямые, опускающиеся с вершин на одно из оснований.

— Ну и семейка! — засыпая, бормотал Мишель, беспокойно ворочаясь.

Господин Станислас Бутардэн, типичный продукт индустриального века, был явно взращен в теплице, а не рос свободно на воле. Человек до крайности практичный, он занимался только тем, что приносило выгоду, и все его мысли были направлены на извлечение этой самой выгоды. Им руководило неуемное желание быть полезным, воистину перераставшее в идеальный эгоизм. Как выразился бы Гораций, банкир соединял неприятное с полезным. Его тщеславие проявлялось в каждом слове, а еще больше в каждом жесте. Он не позволил бы опередить себя даже собственной тени. Он изъяснялся граммами и сантиметрами и постоянно носил с собой трость с метрическими делениями, что позволяло ему досконально познавать предметы этого мира. Он выказывал исключительное презрение к искусствам, а особенно к художникам, создавая тем самым впечатление, что знаком с ними. Для него живопись остановилась на сепии, рисунок — на чертеже, скульптура — на гипсовой фигурке, музыка — на паровозном свистке, а литература — на биржевом бюллетене.

Этот человек, воспитанный на вере в механику, всю свою жизнь представлял в виде сцеплений и трансмиссий. Да и сам он двигался равномерно, стараясь производить как можно меньше трения, словно поршень в хорошо расточенном цилиндре. Свое равномерное движение он передавал жене, сыну, служащим, слугам, выступавшим в роли станков, из которых он, главный мотор, извлекал наибольшую в мире пользу.

Короче говоря, равнодушный тип, равно не склонный ни к добрым побуждениям, ни к дурным поступкам. Он не был ни плохим, ни хорошим, а просто ничтожным, крикливым и чудовищно заурядным.

Бутардэн-старший сколотил себе немалое состояние, если в этом случае вообще уместно понятие «сколотить». Индустриальный взлет века вознес нашего героя; за это он возблагодарил технический прогресс, в полном смысле слова обожествив его. Одним из первых он обрядил себя и свое семейство в одежду из железной пряжи, появившейся в 1934 году. К сожалению, ткань из нее, довольно мягкая и на ощупь напоминавшая кашемир, плохо грела, и зимой такую одежду сажали на теплую подкладку. Сносу одежде из железной пряжи не было, но рано или поздно она начинала ржаветь; тогда ее чистили наждаком и перекрашивали по моде дня.

В обществе положение банкира Бутардэна определялось так: директор Общества парижских катакомб и поставок на дом двигательной силы.

Деятельность этого общества состояла в накоплении воздуха в огромных, давно заброшенных подземельях. Воздух нагнетали туда под постоянным давлением в сорок — пятьдесят атмосфер, а затем по трубопроводам подавали в мастерские, прядильни, мукомольни, на фабрики и заводы, в общем, туда, где требовалась механическая тяга.