|
За ворота выйдем, и скажу. Очень уж у него сейчас бледный вид, чего бить лежачего? А тогда так и скажу: „Весьма сожалею, но она мне нравится. Если к ней пойдешь – получишь в рыло. Что, на ней свет клином сошелся?" А потом пойду к ней и поведу ее в Мирафлорес, в парк Некочеа (он в самом конце старой Набережной, на крутых темно-желтых склонах, о которые с шумом бьются волны, и зимой сквозь туман виден сверху призрачный пляж, каменистый, глухой, тихий). Сяду на последней скамейке, – думал он. – У самых перил, у белых столбиков». Солнце припекало спину и щеки; он не хотел открывать глаза, чтобы не исчезло лицо Тересы.
Когда он проснулся, солнца не было, сквозь стекла сочился серый свет. Он поерзал; ломило спину, и голова болела – неудобно спать на полу. Он поморгал, захотелось курить. Неуклюже поднялся, выглянул. В саду никого не было, в цементных блоках учебных корпусов, кажется, тоже. Интересно, который час? К ужину свистят в половине восьмого. Он осторожно огляделся. Училище как вымерло. Он вышел из беседки, быстро прошел по саду, миновал корпуса и никого не встретил. Только на плацу несколько кадетов носилось за ламой. С того конца плаца, чуть не за километр, он смутно видел ребят в зеленых куртках и скорее чувствовал, чем слышал, шум, вырывавшийся из бараков. Нестерпимо хотелось курить. Во дворе пятого курса он остановился. И пошел не к себе, а в караульную. Среда, могут быть письма. В дверях стояли кадеты. – Пустите. Меня вызвал дежурный офицер. Никто не шелохнулся. – Становись в очередь, – сказал один. – Я не за письмами, – соврал Альберто. – Меня офицер вызывал. – Заткнись. Тут очередь. Пришлось подождать. Когда выходил кадет, очередь оживлялась – каждый хотел пройти первым. Альберто рассеянно читал приказы, вывешенные на двери: «Пятый курс. Дежурный: лейтенант Педро Питалуга. Сержант Хоакин Морте. Наличный состав – 360. В лазарете – 8. Специальные распоряжения: снимается взыскание, наложенное на дневальных 13 сентября. Подпись: капитан курса». Он перечитал последние фразы еще раз и еще. Выругался вслух, и голос сержанта Песоа откликнулся из-за двери: – Кто тут ругается? Альберто понесся к бараку. Сердце колотилось от нетерпения. В дверях он столкнулся с Арроспиде. – Сняли взыскание! – крикнул Альберто. – Капитан спятил. – Нет, – сказал Арроспиде. – Ты что, не знаешь? Кто-то настучал. Кава сидит. – Что? – переспросил Альберто. – На него донесли? Кто ж это? – Узнаем, – сказал Арроспиде. – Такое не скроешь. Альберто вошел в барак. Как всегда, когда случится что-то важное, все стало другим. Даже стучать подошвами в такой тишине было как-то стыдно. С коек за ним следило множество глаз. Он подошел к койке, огляделся – ни Ягуара, ни Кудрявого, ни Питона. Только Вальяно листал что-то на соседней койке. – Узнали кто? – спросил Альберто. – Узнаем, – сказал Вальяно. – Надо узнать раньше, чем Каву вытурят. – Где ребята? Вальяно кивнул в сторону умывалки. – Что делают? – Не знаю. Совещаются. Альберто встал и подошел к койке Холуя. Она была пуста. Он толкнул дверь в умывалку; весь взвод смотрел ему в спину. Ребята сгрудились в углу, они сидели на корточках вокруг Ягуара. Все уставились на него. – Чего тебе? – спросил Ягуар. – Отлить, – ответил Альберто. – Что, нельзя? – Нельзя, – сказал Ягуар. – Пошел отсюда. Альберто вернулся в комнату и снова подошел к койке Холуя. – Где он? – Кто? – спросил Вальяно, не поднимая глаз. |
