– Правда? – Он поправил ей сбившуюся прядь.

– Побрейся. Ты колючий.

– Да вот не помню, взял я с собой бритву или нет. – Он вздрогнул при слове «бритва». Станок лежал в чемодане, но брать его в руки не хотелось. – Ничего, щетина у меня ломкая – сама осыплется.

Тари засмеялась и уткнулась в плечо.

– А можно, мы здесь останемся подольше? Не на три недели?

– Посмотрим. – Джозеф подошел к лестнице и начал осторожно спускаться, крепко прижимая к себе девочку. – Какая ты тяжелая стала!

По ступеням струилась красно-белая ковровая дорожка. Лестница поскрипывала. В прихожей было светло. Да, днем тут совсем не страшно. Все углы видны. Никаких тебе привидений, никаких ужасов.

– А когда позавтракаем, что будем делать?

– Ну, не знаю, куда-нибудь пойдем…

– Давай Клаудию с дочкой навестим?

– Нет.

– Ну дава-а-ай, пап! – Тари запрыгала у него на руках, Джозеф как раз спускался с последней ступеньки.

– Все, слезай, – скомандовал он, нагибаясь вперед. Но Тари вцепилась крепко. Тут же вступило в поясницу.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – Тари притворно нахмурилась и захлопала ресницами; у Ким научилась. – Пожалуйста.

– Тари, слезь! – прикрикнул на нее Джозеф. Боль прострелила крестец и отдалась в коленях. – У меня спина из-за тебя разболелась.

Тари моментально отпустила руки и соскочила на пол. Глаза наполнились слезами.

Все, надулась. Придется мириться. В конце концов, девочка ни в чем не виновата. Ее-то за что лишать отдыха? Нужно посвятить ей весь отпуск, чего бы это ни стоило. Если для этого надо без конца пить таблетки – пожалуйста. Подождем еще денек. Может, этот чертов Уимерли даст, наконец, спокойно отдохнуть.

– Ладно, – согласился он, театрально вздохнув. – Уговорила. – Он присел рядом с дочерью на корточки, заглянул в лицо. Тари еле сдерживала слезы. Она вытерла глаза рукавом ночной рубашки.

– Ну прости меня, – сказал Джозеф и состроил смешную рожицу. – Мир? «Может, правда, все еще наладится? Просто надо держать себя в руках. Подумаешь, воображение разыгралось!» – уговаривал себя Джозеф. Не совсем же он с ума сошел. Или совсем? Как сказала бы мама, «с катушек слетел».

– Простила.

– Ты же у меня умница!

Они обнялись.

– Как ты вкусно пахнешь, пап, – сказала Тари, прижимаясь к отцу. – У нас дома твоя подушка осталась. Когда тебя нет, я ее нюхаю. Она тобой пахнет.

У Джозефа замерло сердце. Он стиснул Тари в объятиях и поцеловал в шею. «Какие беды надо преодолеть, через какие испытания пройти, – думал он, – чтобы все стало как прежде?»

По дому мисс Лэрейси растекался аромат поджаренного хлеба. Здоровенный ломоть еле пролез в тостер. Ничего, чем толще, тем лучше. Удобнее будет макать в чай. Вот только вкуса в этом хлебе никакого. Будто опилок натолкали. У мисс Лэрейси он получался гораздо лучше, но приходится довольствоваться тем что есть. Шестьдесят лет кряду каждый четверг она пекла булки, а в прошлом году перестала. Месить тесто ей уже не под силу. Теперь изволь есть покупной хлеб. Он и близко не похож на ее пышные сдобные булочки – остывает в минуту. Но ничего не поделаешь. Старость не радость. «Вот ведь до чего дожила», – вздохнула мисс Лэрейси.

Разбудил ее звук сирены, в Уимерли его услышишь нечасто. Мисс Лэрейси сразу поняла, что едет скорая помощь. Пожарные машины воют устало и протяжно. Полицейские – те вроде как булькают.