- Я знаю, - сказал он. - Если можете, подождите немножко, я только вниз спущусь и все такое...

- Подождем, - сказал Август. - Тебе Митя Генрихович Бох из Москвы ботинки прислал. Я их вот тут, у входа, и поставлю, ладно?

Иван вздохнул.

- Мы твои свидетели, и ты Бох, - с мучительной улыбкой сказала Гавана, глядя на ботинки. - Мерзнешь? - Рядом с нею в наброшенном на голое тело одеяле стояла босая девушка из больницы. Из-под одеяла падали капли желтой краски. Гавана обняла ее толстой рукой за плечи. - Грейся, хватит мерзнуть. Это дождь.

Бох и Ханна

Сто пятьдесят две ступеньки вниз. Он неторопливо одолел их, включив свет только в подземелье, где висел саркофаг. Считал шаги, бормоча по привычке: "Бом-кливер. Кливер. Фор-стеньга-стаксель. Фор-бом-брамсель. Фор-брамсель. Фор-марсель. Фок. Грот-бом-брам-стаксель. Грот-брам-стаксель. Грот-стеньги-стаксель. Грот-трюмсель. Грот-бом-брамсель. Грот-брамсель. Грот-марсель. Грот. Крюйс-брам-стаксель. Крюйс-стень-стаксель. Крюйс-бом-брамсель. Крюйс-брамсель. Крюйс-марсель. Бизань. Контр-бизань".

Выкурил отсыревшую сигарету на чурбачке - никакого удовольствия. Да и что он время-то тянет? В конце концов это же он объявил Амнистию, и только он в силах вернуть этим людям, что ждут его наверху, их время. А остальное - вы только не смейтесь - любовь. Ей осталось пролежать в этом серебряном ящике лет триста, чтобы утратить имя и все остальное, чтобы постепенно превратиться в некую святыню, на которую можно сваливать все неудачи и которую можно благодарить за ниспосланные ею удачи. Раз или два в году ударят колокола, откроются все парикмахерские, и пока мальчики будут петь, цирюльники обреют мужчин наголо, а женщины повяжут головы белыми платками. И все потянутся - сюда, вспоминая, выдумывая и складывая историю о крылатой красавице и жестоком брабантском палаче, о сердце царевича Алексея, спрятанном в бескрайних подземельях Африки и готовом в любой миг прорасти великим русским бунтом, о холме, вымощенном пушечными ядрами, и вялокипящем небе над флюгерами, о пушках, набитых жемчугами и золотом, об отчаянном Феликсе Бохе, ловившем зубами пущенную из пистолета пулю, и несчастных возлюбленных - о Дашеньке и сумасшедшем Ипатьеве, встретившихся, может быть, в несуществующей, но вечной двадцать первой комнате, о толстогубом окуне-американце и Золотой Вдове с жемчужными зубами и глазами, изготовленными лучшими ювелирами Берлина и Пекина, о Великом Бохе, скормившем свиньям бандитов и не успевшем построить Вавилонскую башню, потому что так и не понял, ради чего все это затеял и зачем жил, и его унес тюремный цеппелин, и о карликах, и о невидимых кровожадных псах, о Меконге и Каролине Эркель, об Антиное и Миссис Писсис, о Муром и Малине, зеленом Августе и Скарлатине фон Бисмарк, о Ксаверии Подлупаеве и капитане Бохе, о Четверяге, которому с каждым годом приходилось тратить все больше басмы, чтобы его сивые кони выглядели как черти из преисподней, о Петроме Ивановиче и четырехгрудой Линде, о Катерине Блин Четверяго и тете Брысе в белых носочках и с медным змеем в заднице, о палачах со скрипкой и топорами, о крематории и Хайдарабаде, о тех, кого давно нету на этом свете, ибо ему они предпочли иной свет, но - свет, свет! - обо всем том, что вот уже который век связывает этих людей воедино, не позволяя распадаться на тварей бродящих и летучих, но этой связью не должна, не может быть живая женщина, сжавшаяся от холода и отчаянья в серебряном саркофаге, потому что она лишь одна из них, единственная, но не одинокая. Он не должен допустить этого. Потому что он любит ее, а она поклялась любить его вечно. Вот и наступила вечность. Пора. Конечно, он все переиначит и все расскажет заново, на этот раз, быть может, получится удачнее, хотя даже Богу это неведомо - уж тут Он сам во власти человека, - но это потом, после всего, что он сейчас сделает, чтобы хоть кто-нибудь да вышел к тем людям, которые мокнут под дождем наверху.