Он автоматически изрек:

— Роза, мисс Пибоди, роза всегда была моим любимым цветком. Потанцуем!

Эвелин Пибоди охватило замешательство, то самое замешательство, которое находило на нее, когда что-либо случалось неожиданно, сразу, и ей приходилось делать то, чего от нее ожидали другие. Все слова сразу исчезли, она не попадала в такт музыки. Под люстрой, где упал мэр, никто не танцевал. Танцевать именно сейчас было бы ошибкой, причем бессердечной. Пибоди чувствовала себя худо, голова кружилась… Наконец она пролепетала:

— Не знаю, я в самом деле не знаю… Он всегда старался уйти домой в девять…

— Вы знали его? — спросил Теллертон.

— Нет! Однако умереть в самом разгаре весеннего бала!

Люди вокруг нее, казалось, утратили весь свой разум, они скользили с быстротой молнии мимо, взад-вперед, вверх и вниз по лестнице и снова рывком возвращались обратно, совсем в другую сторону, весь зал был какой-то косой… Она пыталась взглянуть на Теллертона, взглянуть мельком, и видела лишь множество крупных белых зубов, их было слишком много, возможно, у него больные десны, тогда зубы растут, кажется, именно так. Но нет, только не у Тима Теллертона, только не у него… Шаль по-прежнему лежала на подоконнике. Пибоди круто остановилась, пробормотав что-то о ночном ветре. Она сделала легкий книксен, напоминавший поклон, рванула к себе шаль и выбежала из клуба.

Томпсон лежал, свернувшись калачиком за автомобилем, но он не спал. Она неустанно, раз за разом повторяла, что пора идти домой.

— Это правда, Пибоди, это абсолютная правда, — отвечал Томпсон. — Нам… нам надо идти домой!

Поднявшись на ноги, он отыскал свою трость, и они вышли с места парковки, пересекли пирс и двинулись дальше в нескончаемый, поросший травой мрак. Платье ее полоскалось, точно парус на ветру. Теперь она чувствовала себя лучше и больше не мерзла. В прежние времена нижние юбки всегда были из тафты, они шуршали на ходу.

Сняв очки, она заплакала.

Чудесно было идти по траве. Вдоль берега покачивались сотни белых увеселительных шлюпок, но ни одна из них не была освещена.

Пибоди крикнула навстречу ветру:

— Мэр умер в самом разгаре котильона!

— Что? — спросил Томпсон.

— Мэр! Он умер в самом разгаре котильона! А когда лежал на полу, выглядел ужасно!

— Пибоди, — отвечал Томпсон. — Послушай-ка, что я скажу. Они все выглядят так, когда лежат на полу. Мой друг Иеремия Спеннерт обычно спрашивал: «А что потом?» Размышлять тут не о чем. С ними покончено, и возможно, они стали чуточку разумнее.

Пибоди же только плакала от усталости и тревожного напряжения, оплакивая всех, кто умер в разгар танца, и всех, кому не довелось танцевать. Она вытирала глаза шалью, и ей было трудно находить дорогу. Вдруг полил дождь.

— Пибоди, — строго проговорил Томпсон. — Теперь уже хватит! Ты оплакиваешь мэра?

— Нет, не его, никого! Но так жалко людей!

— Что ты сказала, что означали последние слова, которые ты произнесла?

— Что людей жалко! — воскликнула Пибоди. — Что их надо жалеть!

— Дерьмовая болтовня! — возмутился Томпсон. — Пибоди, у тебя не все дома! А коли хорошенько подумаешь, не пожалеешь ни единого дьявола, но ведь ты не осмелишься подумать как следует…

Он завернул в какие-то кусты, и его вырвало. После этого он сказал, что Вторая авеню — скорее восточнее.

Они стали подниматься в гору. Дождь лил все сильнее, а уличные фонари с долгими промежутками раскачивались над ярко-зеленой растительностью, шумевшей на ветру, и над окнами, черневшими в стенах домов.