|
Пока граждане Амбры готовятся к Празднику, он должен приодеться для возлюбленной, отбросив докучные мысли о поисках работы и пустоте в карманах. Стащив с себя одежду, он принял душ, открыв кран так, что обжигающие иглы горячей воды татуировали красную кожу, но полчаса спустя почувствовал себя чистым, даже более чем чистым — обновленным и спокойным и, выйдя, вытерся большим зеленым полотенцем. Стоя голым перед зеркалом в ванной, Дарден заметил, что хотя с прекращением лихорадки несколько пополнел, но жира не приобрел. Ни тени живота, и ноги — сплошная мышца. Вот это далеко не фамильная черта, ведь с начала путешествий матери по реке его сухопарый отец стал пухлым, как сырое тесто. Делать отцу было нечего, только преподавать этику в университете и надеяться, что над ним сжалятся податливые милашки из аудиторий. Но Дарден был уверен: сыну профессора уготована иная судьба.
Дарден побрился, проводя лезвием по подбородку и шее (ощущение щекотало нервы: какое же самообладание требуется, чтобы держать бритву ровно!), но, когда закончил, рука у него дрожала. Ну вот. А теперь втереть в голову различные масла, чтобы волосы стали равномерно черными, не испачканными сединой, разве что на висках и над ушами. Потом чуточку пудры, чтобы оттенить мутную зелень глаз: возможно, постыдная привычка, которую он перенял, разумеется, у матери, но Дарден знал многих бледных священников, которые так поступали. Одеваясь, Дарден начал с чистого белья, за которым последовали модные носки с рисунком из тускло-золотых с красным змей. Затем серые штаны — такие же серые, как щелочки глаз у отца, когда он во власти спиртного, такие же серые, как беспокойство матери после выступления в мюзик-холле. Да, элегантный серый цвет, темно-серый, но не консервативный. Потом рубашка: великовата, но не обвисает, белая с алыми и золотыми пуговицами под стать носкам, затем пиджак, в материи которого чередовалась серая и пурпурная нить. Теперь-то с головы до ног он выглядел столь же утонченным, как дебютантка на каком-нибудь политическом сборище. Это доставило ему удовольствие: костюм — такая же униформа, как его миссионерское платье, но цель обращения более личного свойства. Да, он преуспеет. Так, снаряженный, со звенящими в карманах последними монетами, со сведенным от беспокойства желудком и чувствуя, как во всех органах пульсирует тоскливое ощущение «денегнехватит, денегнехватит, денегнехватит», Дарден вышел в город. Амбру душила сумеречная дымка, приглушая звуки и туманя взгляд, но повсюду — огни. Фонарики на балконах и в окнах спален, на вывесках и на каретах, свечки и ночные лампы в руках седых гробовщиков, во всю мочь распевавших: «День умер! День умер! Пусть начнется Праздник!» Точно ведьмы на стальных помелах, проносились мимо, дребезжа звонками, велосипедисты. Празднично одетых детей тащили, как лодочки на буксире, огромные и многотерпеливые няни-баржи, ковыляющие на нетвердых, хотя и коротеньких ножках. С пируэтами и па к Дардену подтанцевали белолицые дети-пьеро, и, похлопав в знак одобрения, Дарден погладил их по головкам. Они напомнили ему голых мальчиков и девочек из племени нимблитодов, которые спускались на лианах с деревьев и ели заблудившихся под кронами птиц, которые не смогли отыскать себе дорогу к свету. Улицу перед ним пересекла процессия женщин в красночерных мундирах охотников. Они «скакали» на полых деревянных лошадках, которые крепились у них к поясу: искусственные деревянные ноги клацали по бокам, в то время как их собственные бежали рысью или галопом или выкидывали коленца, но так уверенно, так слаженно, что, невзирая на случайный характер движений, ни одна не нарушала строя. Каждая лошадка была раскрашена особо гротескными оттенками зеленого, красного и белого: сочились кровавыми слезами глаза, скалились черными зубами морды. Губы женщин были приоткрыты в алых ухмылках помады, и с них срывались ржанье и гогот. Собравшаяся вокруг толпа заходилась хохотом, всадницы же были столь зачарованы своей пляской, что видны были лишь белые яблоки глаз, шокирующе-яркие в сумерках. |
