|
Не одного его случившееся повергло в отчаяние, ибо вскоре стало ясно, что наши жены, наши дети бесследно исчезли, но оставили по себе все признаки своего присутствия, и мы поняли, что наша жизнь нам не приснилась — они действительно существовали, они жили, но в городе их больше не было… И так, безутешный, бессильный обрушиться на врага, ибо не знал, кто он, мой капан опустился на ступени дворца и воззрился на город и так сидел долго… пока один из посланных на разведку людей не обнаружил кое-что на старом алтаре серошапок. Услышав это известие, капан снова накинул плащ, отер с лица слезы, выхватил саблю и со всей поспешностью направился в то место. Мы же последовали за нашим капаном по городу, некогда столь полному жизни, а ныне тихому, как склеп, и не было среди нас никого, кто в глубине души не страшился того, что мы найдем на древнем алтаре…
Что же они нашли на алтаре? Старую, потрепанную книжицу и два человеческих глаза, законсервированных каким-то неизвестным способом в увесистом кубе, изготовленном из неведомого, прозрачного металла. Между дневником и кубом с глазными яблоками был кровью нарисован символ: Еще более зловещим показалось им то, что некогда заложенный и забитый досками проход в легендарные подземелья был теперь свободен, и та же лестница, которая некогда увлекла Мэнзикерта I, манила теперь Аквелия. Книжица, разумеется, оказалась тем самым дневником, который исчез шестьдесят лет назад вместе с Самуэлем Тонзурой. Свирепо-голубые глаза не могли принадлежать никому, кроме Мэнзикерта I. Чья была кровь, никто не решался гадать, но Аквелий, столкнувшись наконец с врагом (ибо кто мог теперь сомневаться в возвращении серошапок и их роли в исчезновении горожан), действовал решительно. Предложения офицеров, требовавших атаковать подземелья большим отрядом, были отклонены Аквелием, который перед лицом многократно превосходящей оппозиции приказал почти всем своим боевым командирам вернуться в порт, чтобы там ускорить разгрузку, дабы немедленно переработать кальмара, который иначе стух бы, и занять оборонительные позиции по всему городу. Аквелий знал, что как только харагк услышат о событиях в Амбре, то перейдут в наступление, а за ними последуют брейгелиты. Хуже того, если не удастся найти капаншу, политические последствия (невзирая на его к ней любовь) будут катастрофическими. Не обвинит ли король менитов в смерти дочери самого Аквелия? Как только командиры удалились, Аквелий передал власть своему министру финансов, некоему Томасу Надалю, и объявил, что намерен спуститься под землю. Решение капана повергло министров в ужас. Помимо любви к Аквелию, ими руководил страх после стольких утрат лишиться еще и капана. Многие, включая и Надаля, также боялись харагк и брейгелитов, но Аквелий отклонил их доводы, указав (в полном соответствии с истиной), что его командиры вполне способны взять на себя оборону города: в конце концов, всего несколько месяцев назад он сам разработал план как раз на такой случай. Однако, когда Надаль затем спросил: «Да, но кто, как не вы, может возглавить нас, дабы восстановить дух нашего опустошенного города?» — Аквелий же и к этому остался глух. Совершенно очевидно, что только он или его исчезнувшая супруга могли снова превратить Амбру в жизнеспособную метрополию. И все же он спустился в подземелья и оставался там три дня. На поверхности боевые командиры Аквелия, возможно, учинили бы переворот, если бы в первый же вечер, всего через двенадцать часов после ухода Аквелия во владения грибожителей, не вернулась бы Ирена. По прихоти случая, одновременно жесткого и счастливого, она покинула город, чтобы два дня охотиться в его окрестностях. Перед лицом двойной беды — Безмолвия и ухода под землю супруга — капанша Ирена не дрогнула, а, напротив, быстро приняла решительные меры. Мятежных командиров (Сеймура, Ньялсона и Рейна) она бросила в тюрьму. Одновременно она послала корабль в Морроу с депешей отцу, в которой просила о немедленной военной помощи. |
