Подобные бесчинства творились в те дни по всему Парижу. Я тогда едва не сошел с ума. Бедный мозг мой просто отказывался воспринимать этот ужас, это безжалостное крушение всех моих идеалов. Пятнадцать сотен человек было замучено и убито в тот месяц негодяями с залитыми вином глазами и дешевыми шлюхами, которые с гордостью демонстрировали мечи, пики и топоры, обагренные кровью невинных. Но даже это я, может быть, и стерпел бы, если бы Трибунал заявил о своем возмущении сим произволом. Но нет, — он лишь восхвалял Толпу, а Марат с Бийо-Веренном даже поощряли ее: уничтожая врагов народа, Толпа якобы исполняла общественный Долг. Я оставался еще в Конвенте, — что стоило мне неимоверных усилий воли, — и призывал былых соратников своих вернуться все-таки к первоначальным высоким достоинствам Великого нашего Дела, но возмущенные вопли толпы заглушали в то время даже французов, решившихся открыто выступить с подобной мольбою!

Саксонец по происхождению, я удостоился приглашения встать в ряды Революции от Анакаса Клутса и от друзей моих из якобинцев. Как и Клутс, я отрекся от владений своих, от дворянского титула и от преданности семье и последовал за ним в Париж, где нас встретили как братьев и немедленно дали нам статус граждан. В любом другом месте в Европе энтузиазм мой, понятно, не был бы принят с таким радушием. Выступающий громогласно за Права Человека и демонстрирующий горячую свою поддержку этого жесточайшего из политических переворотов, я, вероятно, был бы немедленно арестован, покинь я тогда пределы Франции.

Я всецело себя посвятил Революции, и даже когда начал понимать, какое страшное зло сотворили мы при жалкой нашей и наивнейшей философии, я все равно продолжал обманывать себя относительно гуманистических устремлений Робеспьера. Я ходатайствовал об отмене смертной казни, кто бы ни был приговорен: ничтожнейший из крестьян или сама королева, Мария-Антуанетта. Те, из власть предержащих, — рассуждал я, — кто никогда не имел власти прежде, будут бояться утратить ее и, — неизбежно, — станут подозревать всякого в затаенном намерении лишить их сей власти. Заявив о моральном превосходстве Великого нашего Дела, мы просто не можем уже опускаться до методов наших предшественников. Мы должны показать всему миру, что мы твердо следуем курсу установленного нами же нравственного устремления.

(Ходатайству сему воспрепятствовал тот же самый джентльмен, который уже очень скоро установил новую тиранию именем растленной этой Директории!) Таким образом, мой отъезд был отнюдь не паническим бегством от внезапной какой-то опасности. Не находя никакой радости в мученичестве, равно как и удовлетворения в том, чтобы произнести предсмертную речь с эшафота, я давно уже разработал тщательный план побега.

Конечной целью себе я наметил Майренбург. В этом, если так можно сказать, терпимом городе у меня были кое-какие деньги.

И старинные друзья. Для того, чтоб переждать шквал политической бури, места лучше и не найти. Помимо неповторимого своеобразия, присущего кроме него лишь Венеции, Майренбург имеет еще одно преимущество, — просвещенного принца-правителя; но чтобы добраться туда, мне предстояло еще пересечь половину Европы, настроенной весьма и весьма воинственно. Впрочем, выбора у меня не было. В Саксании присутствие мое являлось явно нежелательным, в Вене я успел сделать слишком много долгов, в России меня объявили предателем, в Генуезаклеймили распутником, отлучили от церкви в Риме (однако будучи протестантом, я не стал убиваться чрезмерно по этому поводу). Мне, как известному якобинцу и близкому другу Робеспьера, нечего было надеяться на приятное неспешное путешествие, каковое никто прерывать не станет.

Итак, я поехал по улицам, где насилие стало уже привычным, — поехал, косясь подозрительно по сторонам. Шагом, который, как я беззвучно молился, был ничем не приметен.

Облик Парижа в мертвенно-бледном тумане был пропитан какою-то призрачной нереальностью, словно бы город и сам обратился в обескровленный труп, — величайшая и последняя жертва Террора.