Делая морщинистыми лапами плавные гребки, Желтая Черепаха подплыла к берегу, посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом и начала карабкаться на пандус.

Она была больше танка и, наверно, еще тяжелее, — грязно-желтая с коричневым узором на панцире. Я вцепился зубами в руку, чтобы не закричать. Черепаха! Меня волной захлестнул страх. Не страх физической расправы, смерти — нет, это было нечто другое, чувство, не раз испытанное мною в детстве, — ужас перед иным, непонятным, чуждым разумом.

Когда-то у меня была желтая черепаха. Обычная, маленькая. Всеядная. Равнодушная. Разумная.

Непостижимая. Я строил из кубиков и конструктора город для солдатиков, а она ползла по нему, разрушая все, что попадалось ей на пути. Она не понимала, что уничтожает город, у нее были свои дела, свои интересы, своя логика, и меня она просто не замечала. Она не знала и не хотела ничего знать ни обо мне, ни о моих игрушках, ни о том, чем я жил и что любил. И я одновременно ненавидел и боялся и все же любил ее. Ненавидел и боялся потому, что она не умела и не хотела играть в мои игры, а я не понимал, как можно разрушить построенный мною город, да что разрушить — просто не заметить его! И любил, потому что все же это была моя черепаха: я чистил коробку, в которой она жила, выносил ее гулять и кормил.

Но к этой Черепахе я не испытывал ни любви, ни ненависти. Я боялся ее. Боялся, что она действительно заговорит и я вплотную столкнусь с чужим и непонятным мне разумом. Не злым, не добрым, а именно чужим, для которого добро и зло, радость и печаль, жестокость и милосердие, любовь и ненависть — непереводимые сочетания звуков, непереводимые, в силу того что адекватных понятий этот иной разум не имеет. Потому что как раз таким, нечеловеческим разумом и должен был обладать создатель Лабиринта, посчитавший ампутацию души самым совершенным способом лечения несчастных. Кто лучше Черепахи подходил на роль создателя Лабиринта? Да ведь кроме моих детских воспоминаний и чувствований были и более веские доводы для подобных предположений: легенды островитян и вездесущий культ Черепахи.

Содрогаясь от ужаса, я все же постарался взять себя в руки. Медленно поднялся, опасаясь резкими движениями раздражить страшилище, и высыпал содержимое корзины, показавшейся мне по сравнению с Черепахой не больше наперстка. Фрукты покатились по каменным плитам.

Неуклюже шевеля вывернутыми лапами, Желтая Черепаха ползла по пандусу. На несколько мгновений остановилась: ее внимание привлекли разноцветные фрукты, застрявшие в щелях между плитами, — повела закованной в панцирные пластины головой. Толстая, складчатая и местами потрескавшаяся от старости кожа на шее, не уступающая, вероятно, по прочности иным средневековым доспехам, натянулась, рот приоткрылся.

Проглотив фрукты, которые вполне могли сойти за витаминные драже, черепаха снова устремила на меня холодный неподвижный взгляд. Я подался назад, готовый броситься в бегство, но мысль о Лабиринте помогла мне преодолеть страх. Чудовище вползло на набережную и, словно каменное изваяние, застыло метрах в десяти от меня.

Господи, зачем я пришел сюда? Что мне говорить этой умопомрачительной твари, о чем ее спрашивать? От волнения у меня перехватило дыхание, а Черепаха неподвижно лежала передо мной, словно чего-то ожидая.

Я прокашлялся.

— Ты Желтая Черепаха, именем которой назван Город? Это тебе поклоняются местные жители?

Я перевел дух. Черепаха молчала.

— Это ты создала Лабиринт? Ты знаешь, почему он появился? Можно ли его уничтожить, и если можно, то как? — В волнении я сделал шаг вперед и вцепился в тяжелое бронзовое кольцо для швартовки больших лодок, вмонтированное в парапет. Черепаха молчала.

— Знаешь ли ты, что из-за этого Лабиринта остров гибнет, а Город уже мертв? Что на днях корабли привезли из-за океана еще двести человек, жаждущих превратиться в шуанов и шапу, и число приезжающих растет с каждым годом?

Черепаха смотрела на меня неподвижным бессмысленным взглядом.