— Повезете маму по самым красивым местам?

Я объяснила, что нам предстоит забрать из клиники взятую напрокат машину, только загвоздка в том, что у меня нет прав, а у Розы больные ноги.

— Как это нет прав?

— Четыре раза провалила вождение.

— Такого не бывает.

— И теорию не сдала.

Поджав губы, она устремила обрамленные длинными ресницами глаза на копну моих волос.

— Верхом ездите?

— Нет.

— А я с трех лет в седле.

Мне решительно нечем похвалиться.

— Прошу прощения за эту путаницу, — сказала я.

И унесла ноги из Senoras, стараясь не переходить на бег. Куда мне податься? Податься некуда. Нас с матерью объединял тот самый страх, который внушали нам плакаты в ипотечной компании. И были правы. Я двинулась в сторону главной площади — как будто для того, чтобы прицениться к арбузам.

Корки сохраняю для кур, которые поразительным образом несутся даже на такой жаре. Разводит их сеньора Бедельо, потерявшая мужа в гражданскую войну: он сражался против фашиствующих франкистов.

Оказывается, арбузами торгует не мужчина, а женщина. Устроилась на водительском месте пикапа и сигналит напропалую маленькой коричневой пятерней. Я совсем запуталась. У меня в сознании сложился образ потного небритого шоферюги, а передо мной сидит немолодая женщина в соломенной шляпе. Синее платье запылилось, необъятные груди лежат на руле.

И тут я вспоминаю, что не допила кофе.

Возвращаюсь в кафе «Плайя» и залпом проглатываю свой кортадо, как деревенский пьянчужка — утренний коньяк.

А она тут как тут.

Блондинка в мужских туфлях стоит возле моего столика. Рослая, по-солдатски осанистая. Изучает море. Яхты. Детишек, которые бултыхаются в гигантских надувных кругах. Отдыхающих, которые воткнули в песок тенты и нежатся в шезлонгах или на расстеленных полотенцах. В океан уходит принадлежащий школе дайвинга катер, нагруженный всевозможным инвентарем. Гремит цепью рыжеватая овчарка, которую я до сих пор не освободила.

— Меня зовут Ингрид Бауэр.

Принесла нелегкая.

— А меня — Софи, по-гречески София.

— Будем знакомы, Зоффи.

В ее устах мое имя звучит, будто из другой жизни. Мне стыдно за свои унылые белые шлепанцы. На летней жаре они стали серыми.

— У вас губы растрескались от солнца, — говорит она. — Как миндальные орехи, созревающие в Андалусии.

Собака Пабло начинает выть.

Ингрид смотрит вверх, на солярий школы дайвинга.

— Немецкая овчарка — это служебная собака, ее не полагается круглые сутки держать на цепи.

— Ее хозяин — Пабло. Его все терпеть не могут.

— Я знаю.

— Сегодня пойду освобождать этого пса.

— Правда? И как вы собираетесь это сделать?

— Еще не решила.

Она воздевает взор к небу.

— Будете смотреть ему в глаза и отмыкать цепи?

— Да.

— Это ошибка. Никогда так не делайте. Вы сможете на подходе замереть как дерево?

— Дерево никогда не замирает.

— Ну, тогда как бревно.

— Да, замру как бревно.

— Как лист.

— Лист никогда не замирает.

Она по-прежнему смотрела в небо.

— Есть одна сложность, Зоффи. Собака Пабло страдает от жестокого обращения. Как распорядиться свободой, она не знает. Начнет бегать по деревне и пожирать младенцев. Если вы спустите этого пса с цепи, придется отвести его в горы и там отпустить на волю. Вот тогда он станет по-настоящему свободным.