С этой восточной рамой господин Ляо сливался так же органично, как незадолго до того он без зазора и щелочки был вправлен в европейскую раму своего сухого кабинета. И Ласкин понял, что нет и не может быть обстановки, неотъемлемой частью которой не стал бы господин Ляо. Вероятно, даже в притонах, где его искал сегодня прачка, господин Ляо был так же на месте, как любой из клиентов. Подумав об этом, Ласкин понял: так же как скрюченный труп того китайца, притоны были частью иллюстрации, которая должна была показать ему до конца, что может ждать человека, выброшенного из жизни движением пальца господина Ляо. Ласкин понял: если за ослушание его и не убьют, то при склонности к опиуму он превратится в одного из тех, кого ему показали в таком изобилии.

Маленькими глотками отхлебывая чай, господин Ляо посвящал Ласкина в «небольшие условия», при которых, «если господин Ласкин не возражает», его желания будут исполнены. Свобода, паспорт, деньги и средства переправы в любом направлении – все будет к его услугам в тот день, когда господин Ляо узнает, что он, Ласкин, вошел в дом начальника Владивостокского судоремонтного и судостроительного завода товарища Лордкипанидзе. Если знакомство с этим человеком и не обещает Ласкину ничего приятного в личном плане, то господин Ляо уверен, что увидеть жену начальника завода будет для Ласкина…

Тут господин Ляо застенчиво улыбнулся и заявил, что он немного оговорился: увидать жену Лордкипанидзе, разумеется, будет радостью не для какого-то мифического Ласкина, а для барона Георгия Фохта. И он сделал маленькую паузу – совсем коротенькую, ровнехонько такую, чтобы убедиться: стрела дошла до цели. Ему было приятно, что при этих словах пальцы Ласкина судорожно вцепились в подлокотник низенького шелкового креслица, в котором тот до этой минуты чувствовал себя так непринужденно, почти безмятежно, словно забыв, кто он и зачем он здесь.

Итак, пауза была совсем коротенькой. После нее господин Ляо в том же ласковом тоне сообщил, что бывшему барону Фохту будет, без сомнения, очень приятно войти в дом, где хозяйствует Алла Романовна…

На этот раз Ласкину не удалось сохранить остатков спокойствия, за которые он цеплялся, как за якорь спасения. Теперь он знал, что не только его белогвардейское прошлое, но вся его жизнь от пеленок известна этому гладкому человеку. И если до этой минуты маленькие эпизоды последних месяцев жизни, прошедших после вербовки чжан-чжунтаковской разведкой, казались Ласкину случайными клочьями разорванной Фохтовой жизни, то теперь они предстали перед ним как звенья цепи, спаянной невидимой рукой каких-то страшных людей. Они следили за ним, изучали его, узнали его до последней косточки, до самого сокровенного помысла. Его сковали этой цепью. Она опутывает его и опутает всех, кто с ним соприкасается, всех, кого он знал когда-то и кого эти люди снова поставят на его пути.

Допив свой чай, господин Ляо подошел к окну и раздвинул штору. Розовые лучи зари хлынули в комнату таким ярким потоком, что вся ее роскошь поблекла. Всю ее, эту роскошь, Ласкин увидел потертой, зашарпанной, захватанной нечистыми прикосновениями таких же, как он сам, нечистых людей.

– Я очень люблю русских офицеров, – вкрадчиво говорил господин Ляо. – Тех, что приезжают сюда, к нам, и тех, что отсюда уезжают. Я люблю всех людей порядка. Только ради того, чтобы сказать вам это и заверить вас в том, что я готов сделать все для удовлетворения ваших желаний, я и позволил себе обеспокоить вас посещением моего скромного дома… Небольшие условия, какие мои высокие доверители приказали мне поставить перед вами…

В этот миг глаза господина Ляо стали такими же, какими Ласкин их увидел в первый момент знакомства.