— Вставай, ишь чего, расселся-то!

Поднялся Карл. Спина ноет, злоба к самому горлу подступает, ярость пеленой глаза застит! Хочется ему унтера штыком пропороть, да не понарошку, а взаправду, так, чтобы дух из того вон! Уж так охота — что зубы сводит.

Замах сделал, да не чтоб уколоть, а токма чтоб напугать, а самому-то, перехватившись с другой стороны, исподтишка вдарить.

Да только унтер маневр его разгадал и, штык отбив и фузею из рук вышибив, приклад в грудь впечатал так, что кости захрустели!

Да сказал недовольно:

— Не по артикулу воюешь, сучий сын! Аки злодей на большой дороге. Негоже так-то! Тебе в строю быть да место свое помнить, дабы товарищам своим, что по праву да леву руку стоят, прежде врага вреда не нанесть! А ты машешь — что траву косой косишь.

Отвратно!...

Вскочил Карл на ноги, фузею к ноге приставил, вытянулся в струночку, глаза выпучив.

— Не к тому государь наш, Петр Лексеич, артикул воинский писал! И ты, как ты есть воин Петров, должен всяк параграф помнить и аки заповеди божьи блюсти! А ну, скаж артикул двадцать семь! Пыжится Карл, вспоминает.

— Буде офицеру или солдату в его величества службе от начальника своего что сделать повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит и тому нарочно и с умыслом противиться будет, оный живота лишен быть!

— Понял ли?

А чего не понять-то: ослушаешься унтера али возразишь чего — он об том офицеру донесет, и тебя враз на плаху втащат да голову топором срубят. Хошь бы ты даже был ни в чем не виновен — потому как унтер всегда прав!

— То-то! Ступай теперича.

Развернулся Карл, пошел, шаг в землю впечатывая и более всего боясь, что вот счас унтер его остановит да сызнова измываться начнет.

Но нет — миловал бог.

Дошел Карл до избы, где солдаты его плутонга квартировали, а там уж все спят, пол тюфяками устелив, а трое на кровати примостились, на столе каша простывшая стоит, хлеба кусок, а боле ничего — весь ужин его. Спасибо хошь это сберегли. Сел — стал есть при лучине, что над кадкой тлеет, шипящие угольки в воду роняя.

С печи хозяева зверьми глядят — один разор им от солдат. Хошь и свои они, хошь и защитнички, а хуже иных татар! Поставят в избу на постой десять мужиков оголодавших, они враз все подъедят, да скотину резать зачнут, да в закрома, не спросясь, полезут. А возразить не моги — такой закон царь Петр учинил, что всяк город али деревня должны приют войскам давать, да кормить их от пуза, скока те пожелают, да сверх того коням на прокорм овес да сено выделять, хоть даже своя скотина не кормлена стоит!

Откажешь, заартачишься — враз в Тайну канцелярию сволокут и за ребро на крюк подвесят. Вот и терпят мужики, хоть зубами скрипят.

Уйдут войска, только-только жизнь наладится — в амбарах зерно прибудет, скотина приплод принесет. Глядь, по дороге, пыль вздымая, новые постояльцы идут разор чинить. Редкая деревня на Руси сыщется, какая от постоя освобождена, да и то за заслуги великие!

Кряхтит Русь под постоем да под реформами Петровыми — прежний царь был не в радость и новый не в прибыток.

Да и солдатам нехорошо — не от лучшей доли они хозяев своих объедают. Длинна служба — двадцать пять годков-то, конца-края ей не видно!...

Ест Карл простывшую кашу — сам чуть не плачет. За что ему такие муки — чай, не воровал, не злодействовал, а его — в солдаты. За то, что на тятеньку своего не донес, который будто бы Рентерею царскую разорить удумал.

Худо Карлу, уж так худо!.