– А немцу можно? – раздался в толпе чей-то голос.

Небесная улыбка озарила лицо генерала.

– Немцу – можно! немцу всегда можно! потому что у немца всегда русская душа! – сказал он с энтузиазмом и, обращаясь вновь к своему приближенному, прибавил: – О, если бы все русские обладали такими русскими душами, какие обыкновенно бывают у немцев!

Генерал на минуту задумался и пожевал губами.

– Наполеон Третий сказал правду, – произнес он, как бы в раздумье, что такое истинный француз? спросил он себя в одну из трудных минут, и отвечал: истинный француз есть тот, который исполняет приказания генерала Пьетри! И с тех пор, как он сказал себе это, все у него пошло хорошо!

– Так точно, ваше пр-ство! – прогремели мы хором.

Инородец шевелил глазами и простирал руки. Наконец перепись кончилась. Оказалось 666 соискателей; из них 400 (все-таки большинство!) русских, 200 немцев с русскими душами, тридцать три инородца без души, но с развитыми мускулами, и 33 поляка. Последних генерал тотчас же вычеркнул из списка. Но едва он успел отдать соответствующее приказание, как «безмозглые» обнаружили строптивость, свойственную этой легко воспламеняющейся нации.

– Мы тоже русские! – с наглостию говорили они. – У нас тоже русские души!

– Но вы католики, господа! – усовещивал генерал, – а этого я ни в каком случае потерпеть не могу!

– Какие мы католики – мы и в церкви никогда не бываем!

– А! если так – это другое дело! но, предваряю, худо будет тому, кто солгал…

И затем, приказав восстановить поляков в правах и обращаясь к нам, прибавил:

– Ну, теперь с богом, господа!

С этими словами председатель компании «Робкое усилие благонамеренности» удалился в кабинет, оставив всех очарованными…

Счастливые, обласканные, мы гурьбой выходили от него и весело разговаривали.

– Ангел! – говорили одни.

– Какое знание человеческого сердца! – рассуждали другие.

Я лично был в таком энтузиазме, что, подходя к Палкину трактиру и встретивши «стриженую», которая шла по Невскому, притоптывая каблучками и держа под мышкой книгу, не воздержался, чтобы не сказать:

– Тише! Ммеррзавка!

Почему я это сказал, я до сих пор объяснить себе не могу. Но оказалось, что я попал метко, потому что негодная побледнела, как полотно, и поскорей села на извозчика, чтоб избежать народной немезиды. Есть какой-то инстинкт, который в важных случаях подсказывает человеку его действия, и я никогда не раскаивался, повинуясь этому инстинкту. Так, например, когда я цивилизовал на Западе, то не иначе входил в дом пана, как восклицая: «А ну-те вы, такие-сякие, „кши, пши, вши“, рассказывайте! думаете ли вы, что „надзея“ еще с вами?»

Я очень хорошо понимал, что остроумного тут нет ничего. «Надзея» надежда, «сметанка» – сливки, «до зобачения» – до свидания, – конечно, все это слова очень обыкновенные, но – странное дело – мы, просветители, не могли выносить их.