Глаза вылезли из орбит.

В глотке заклокотало, как в кратере.

Оттуда хлынула мощная струя, дугой, цвета беж, свидетельствующего о кислой среде и отличном пищеварении.

И так как юноша не успел предупредить это извержение усилием воли, мэтр Ла-Эрс также не успел поостеречься. Его собственный утренний круассан попросился наружу, за чем последовали и восемь кофе с коньяком, которые четверо грузчиков пропустили как раз перед тем, как направиться сюда.

Только слесаря миновало это извержение.

– Это что еще за бардак? – единственное, что выдавило из него врожденное чувство сострадания.

Даже не думая отступать, Шестьсу Белый Снег ринулся вперед, прокладывая себе путь сквозь эту цепь конвульсивных излияний. На площадке пятого этажа слабосильный стажер, скрючившись у стены, рыгал уже краткими очередями, попадавшими прямо и главным образом на ботинки патрону.

Тут Шестьсу заметил ребенка.

– Мать честная!

И, указывая на него, обернулся:

– Вы это видели?

И тут же понял по глазам, что мэтр Ла-Эрс только это и видел. Божественное откровение, ни больше ни меньше. У остальных тоже были сейчас лица серафимов. Средневековые ангелы, ужаснувшиеся изнанке мира.

Все теперь смотрели на ребенка. Даже сквозь липкие пальцы стажера – чего хуже! – смотреть на ребенка было невыносимо. Огромные гвозди в форме заостренных пирамид – точно по Библии в голливудском прочтении, – вонзаясь в тело, должно быть, раздробили детские кости, разорвав нежную плоть вокруг. При взгляде на ребенка казалось, что он не пригвожден, а вдавлен в эту дверь какой-то потусторонней силой.

– Смотрите, да тут это везде…

Так говорят о мертвецах, в которых жизнь приучила нас видеть только останки, мертвую плоть. Эта так называемая плоть со следами запекшейся крови устилала всю площадку перед дверью.

– Они с него даже очки не сняли.

Да, и как это часто бывает, подобные мелочи ужасали.

Широко раскрытые глаза ребенка смотрели на это ничтожное собрание сквозь стекла розовых очков. Взгляд жертвенной совы.

– Как они могли… как?

Мэтр Ла-Эрс обнаружил вдруг возмущенное неприятие насилия, в какой бы форме оно ни было выражено.

– Смотрите, он еще дышит.

Если только можно было назвать вдохом это шипение в растерзанных легких. Если можно было назвать выдохом эту розоватую пену у детского рта.

– А руки… а ноги…

Уже ни рук, ни ног… под длинными лохмотьями джеллабы они, казалось, были раздроблены чудовищными гвоздями. И, пожалуй, мерзостнее всего была эта раскромсанная, четырежды урезанная, когда-то белая накидка.

– Полицию, скорее зовите полицию!

Мэтр Ла-Эрс отдал приказ громовым голосом, не в силах оторвать взгляда от истерзанного ребенка.

– Никакой полиции!

Это была жизненная позиция Шестьсу, с которой его можно было сдвинуть только мертвым:

– С каких это пор мы зовем полицию?

И в самом деле, это было одним из главных правил: никогда не прибегать к силам правопорядка. С каких это пор для выполнения задания судебный исполнитель, компетентный судебный исполнитель, прекрасно подготовленный и, как положено, дававший присягу, с каких это пор он обращается за помощью к посторонним?

При этом старый слесарь спокойно и пристально разглядывал физиономию малолетнего страдальца.

Тогда ребенок заговорил. Просветленно, как душа, которая уже отлетает. Он сказал:

– Вы не войдете туда.

Шестьсу удивленно поднял брови:

– Да? Можно узнать, почему?

Ребенок ответил:

– Там еще хуже.

Более устрашающий ответ трудно и вообразить. Впрочем, Шестьсу это вовсе не смутило. Спокойно рассматривая кровавое месиво, он только и спросил:

– Можно попробовать?

Не дожидаясь разрешения, он окунул указательный палец в рану, зиявшую сквозь джеллабу на правом боку, осторожно слизнул, прищелкнул языком и вынес заключение:

– Острый соус.