— Не думал, что они так быстро все изладят, — хмыкнул я.

— А чего тянуть? — философски изрек Абрютин. — Я вообще поначалу считал, что у них духа не хватит. Нет, еще не все потеряно…

— Сами сходим или городового пошлем? — поинтересовался я.

— Придется самим идти, — вздохнул исправник. — Городового лучше за доктором отправим. Пусть зафиксирует.

— Федышинский меня точно четвертует, — грустно заметил я. — Может, удрать по-быстрому?

— Ничего, мы потом все вместе графинчик уговорим, он все и простит, — бодро заметил Абрютин. — Дознание по самоубийству господ офицеров я проводить не стану, пусть военный суд этим занимается или полковой командир озаботится. Рапорт напишу, а ты распишешься, как свидетель. Еще твой прежний рапорт придется переписать, и городовых озадачить.

Ну да, револьвера в моем дворе не было. А рапорт я перепишу, бумага стерпит. И шума никто поднимать не станет. Нам с Абрютиным это не нужно, а уж военному министерству — тем более. Разумеется, государю доложат о тройном самоубийстве офицеров, но уж лучше так, чем суд на тремя дураками.

А кто довел поручиков до самоубийства, никто не дознается. Будем считать, что офицерская честь.

Эпилог

Письмо адресовано г-ну Ивану Александровичу Чернавскому, проживающему в городе Череповце Новгородской губернии, по улице Покровской, в доме вдовы Селивановой.

Для человека девятнадцатого столетия письма я получаю редко. А кто мне станет писать? Только родители. Вполне возможно, что у того Ивана Чернавского имеются друзья по гимназии и университету, не исключаю, что у него была любимая девушка. В двадцать-то лет девушка обязательно должна быть. Или необязательно? Но я-то со своими прежними друзьями не знаком, а если кто-то из приятелей и пожелал бы мне написать, так адреса никому не оставил. Думно было, так написали бы в Новгород, на старый адрес, родители бы переслали. Но до сих пор никто так и не написал, о чем я не слишком-то и переживаю. Напишут — так это же отвечать придется, а писать письма терпеть не могу. И девушка, если и была, то отношения завязались не настолько серьезные, чтобы скучать по Ивану. И я тоже не скучаю по незнакомой девушке.

А здесь письмо из Санкт-Петербурга, от какого-то Налейкина. Или Н. А. Лейкина? 7-я Рождественская улица. В Петербурге целых семь Рождественских улиц? Офигеть.

Вскрыв конверт, прочитав письмо, офигел еще больше. Немножко посидел (офигевший), собрал мысли в кучу. Ну, Анька…

— Анна! — позвал я.

Только что топотала за перегородкой, что-то считала или хозяйством занималась, а тут притихла. Письмо она не читала, но адрес видела. Ну коза!

— Анна⁈ — повторил я. — Сейчас сам приду.

Дверь в мой кабинет приоткрылась, просунулась хитрая мордочка Аньки.

— Ась?

— Не ась, а что, — поправил я девчонку, испытывая желание взять что-то этакое… Не слишком тяжелое, но такое, чтобы в руку легло. Валенок, например. И этим бы валенком, да кухарку мою, по мягкому месту.

— Что, Иван Александрович? — послушно поправила свою речь Нюшка.

— Анна, почему у нас в доме нет ремня?

— Так вы мне ремень покупать не заказывали, — хмыкнула девчонка. Потом спохватилась: — А ремень-то зачем? Разве плохо кормлю? Штаны спадают? Или Елена Георгиевна сказала, что вы отощали? Так вы только скажите, я на обед и ужин побольше стану готовить. Тока вы потом растолстеете, а толстых красивые барышни не любят. Невеста за вас замуж выходить передумает.

Нет, точно убью эту девчонку. Конечно, потом пожалею, даже поплачу. Но вначале все-таки убью.

— Ремня нет, это плохо, — печально изрек я. — А чем тебя лупить?

— А за что меня лупить? — удивилась Нюшка.