Он поколебался, испытующе поглядывая на меня, потом добавил:

— Ладно, провожу вас к нему. А то один вы еще заблудитесь. И вас могут обидеть наши довольно буйные питомцы.

— Они специально охраняют вас от непрошеных посетителей? — спросил я. — Ловко придумано. Но зачем же еще вахтер?

— Нет, просто все мы очень любим разных зверюшек. А ездить приходится повсюду в экспедиции, вот и привозим кто что сможет.

Над аллейкой, которая вела к главному корпусу, был перекинут плакат:

«Время делает свое дело. А ты, человек?»

Мы поднялись на широкое крыльцо, и Волошин обратил мое внимание на серый каменный щит, укрепленный возле двери. На нем я увидел математический знак интеграла, за верхний конец которого был прикреплен паяльник, а за нижний — хирургический скальпель.

— Наш герб, — пояснил Сергей Сергеевич. — Правда, не слишком броский. Можно бы придумать эмблему и получше. Вот я в одном гидротехническом институте видел: в лаборатории каменный сфинкс стоит.

— Зачем?

— Символизирует загадочность водной стихии, — с удовольствием и, пожалуй, с некоторой завистью в голосе ответил Волошин.

Коридор, по которому мы шли, был пустынным и чинным, как и подобает академическим научным учреждениям. Только на стенах висели довольно странные плакатики:

«Науки принуждения и насилия терпеть не могут.

Петр Первый».

«Хромой калека, идущий по верной дороге, может обогнать рысака, бегущего по неправильному пути.

Фрэнсис Бэкон Верулемский».

«Чтобы найти, надо знать, где искать.

Менделеев».

— Вот мы и пришли, — сказал Волошин, останавливаясь у одной из дверей. Возле нее тоже висел плакатик:

«В вопросах науки авторитет тысячи ничего не стоит перед скромными рассуждениями одного человека.

Галилео Галилей».

— Что же это, на двери даже дощечки никакой нету? — спросил я. — Могут подумать, что директором у вас сам Галилей.

— А вы думаете, на дверях кабинета Галилея была табличка? — усмехнулся Волошин. — Или, может, даже было написано: «Без доклада не входить»? Боюсь, что из такого кабинета он бы не заметил, что Земля вертится.

С этими словами Волошин распахнул дверь, пропуская меня вперед. Я вошел в просторный и светлый кабинет. Не знаю, что именно ожидал я увидеть, но обычный длинный стол для заседаний да еще покрытый традиционным бильярдным зеленым сукном как-то разочаровывал.

У окна стоял большой письменный стол, и за ним, погрузившись в какие-то размышления над кипой бумаг, сидел человек лет сорока пяти, черноволосый и довольно мрачноватый на вид, — может, потому, что не успел побриться и все время потирал ладонью колючую щеку.

— Мы уже договорились — вечером, — сердито сказал он, поднимая голову. — Вечером, Сергей Сергеевич!

— Я-то могу ждать хоть до завтрашнего вечера, Андрей Васильевич, — ответил Волошин, — но вот товарищ из Москвы, представитель всемогущей прессы. Он не может ждать. Он жаждет рассказать человечеству, чем мы тут занимаемся, в тени стройных сосен, на берегу моря.

— Логинов, — хмуро представился директор и так крепко пожал мне руку, что пальцы побелели и заныли.

Я начал объяснять, зачем приехал, показал все бумажки, которыми запасся предусмотрительно в Москве. Логинов молча слушал меня, и лицо его все больше мрачнело. А бумажки он и смотреть не стал.

Волошин подошел к окну и распахнул его. В прокуренную комнату ворвались свежий морской ветер, шелест сосен и щебетанье птиц.