«Откуда он узнал о моих чувствах к Ариве? – гадал он встревожено. – Неужто они были столь очевидны?»

А затем Оркид вспомнил долгие разговоры с Амемуном, когда тот впервые сопровождал Сендаруса ко двору Ашарны. Амемун тогда засыпал его вопросами об Ариве, окончательно дорабатывая последние детали великого плана.

«А потом, конечно же, доложил обо всем Марину. Мне и не требовалось прямо говорить что-либо Амемуну; он всегда умел читать мои мысли».

Оркид снова сел. Жениться на Ариве он никак не может. Совет воспротивится, а Двадцать Домов будут еще меньше поддерживать трон; а этого он и сам не мог пожелать для нее. И все же…

Собственные чувства подтачивали двойную верность Оркида, о чем Амемун, видимо, тоже догадывался. Канцлер вспомнил, как старый наставник говорил ему, что хотя годы, проведенные Оркидом в Кендре, не притупили его любви к Аману, они, вероятно, дали ему время научиться любить ее правителей. Тогда он не стал этого отрицать – не станет и теперь. Оркид сделал бы почти что угодно ради возможности выразить свои чувства Ариве в надежде – отчаянной надежде, – что та может ответить на них. В этом-то и состояла трудность предложения Марина. Арива видела в канцлере друга, доверенного советника, современника и конфидента своей матери, а не потенциального возлюбленного. По крайней мере на этот счет он был честен с собой.

Мог ли он полностью изменить ее видение, заставить влюбиться в себя? Как раз этот вопрос он втайне задавал себе уже несколько лет – с тех самых пор, как Арива только-только начала расцветать, превращаясь из девочки в женщину. В то время он гадал, не была ли его реакция на нее всего лишь отражением любви к ее матери, недосягаемой Ашарне; но по мере того, как Арива росла и развивалась, росли и крепли его чувства к ней. Он стыдился этих чувств, когда она вышла замуж за его племянника, а теперь этот стыд превратился в чувство вины, так как смерть Сендаруса давала ему шанс, пусть ничтожный, на близкие отношения с Аривой, которых он так отчаянно желал. А теперь он получил еще и благословение Марина. И Оркид понял, что страшился этой возможности, не желая доводить до черты, за которой королева могла с презрением отвергнуть его притязания. Он никогда не боялся ножа наемного убийцы, но боялся отказа Аривы. Теперь же соединение желания и долга побуждало его действовать, и Оркид знал, что даже если бы ему удалось устоять перед желанием, он никогда в жизни не смог бы противиться долгу.

Коннетабль Деджанус закончил вечерний обход дворца. Он стоял посреди огромного внутреннего двора, наблюдая за единственным окном, расположенным высоко в восточном крыле. Он различил сквозь стекло колеблющийся при свете свечи темный силуэт.

«Хватило бы и одной стрелы, – сказал он себе. – Прямо сквозь стекло – в черное сердце этого ублюдка».

От этой мысли приятная дрожь пробежала у него по спине. Раз и навсегда избавиться от канцлера Оркида Грейвспира! Этого он желал больше всего на свете.

Подбоченившись, Деджанус развернулся на месте. Он был силой, большой силой здесь, в самом огромном дворце Тиира. От гордости грудь его сама собой выпятилась. «Мне нечего бояться. – А потом, как всегда, знакомый голос у него в голове уточнил: – Кроме Оркида».

Пар из него мигом вышел, и взгляд коннетабля вернулся к восточному крылу. Прямо у него на глазах свет погас, и колеблющаяся тень канцлера исчезла.

– Если б это было так легко… – вслух сказад Деджанус, а затем огляделся по сторонам, дабы убедиться, что его никто не слышал.

Двор пустовал. Было очень темно, и Деджанус вдруг почувствовал себя беззащитным.