— А твои друзья? Твой ребенок? Твой банк? Твои родители? Их ты тоже не принимаешь?

— Друзья, банк, ребенок, родители — это я сам. А все остальное надо переделать.

— Зачем?

— Улучшить.

— А если у тебя не получится?

— Это неважно.

Она опустила глаза. Нелепый костюм ее не портил.

— Я верю тебе. Но я не верю в нас с тобой.

Она ничего не понимает, с обидой подумал Знаев. Она не понимает, что значит для взрослого серьезного мужчины — мягко сказать, занятого, — вот так приехать к той, которая только вчера сказала «нет», — чтобы попробовать отговорить.

— А в любовь ты веришь? — спросил он.

— Хороший вопрос.

— Знаю.

Алиса невесело вздохнула.

— Да. Верю. Но я не верю, что ее можно найти там… — она показала рукой куда-то вдаль, а лицом изобразила непонимание и пренебрежение. — На твоей территории. Между подвалом с золотом и магазином для войны…

Не трогай мой магазин, хотел крикнуть Знаев, однако промолчал, стиснул зубы. Снова стало его подминать самолюбие, как прошлой ночью на обочине, возле искореженного, готового полыхнуть чудо-автомобиля. Девочка хотела, теперь не хочет — с какой стати я ее уговариваю? Что это за сцена в стиле «богатые тоже плачут»? Дрянь, пошлятина, я теряю время…

Но декорации вокруг банкира неожиданно поколебались, подсвеченные набирающим силу солнцем: и дом с щербатыми стенами, и пыльный дворик, обезображенный кучами глины, и медленные аборигены, бредущие по мелким надобностям, — все стремительно приобрело положительный знак, повинуясь загадочным внутренним законам. Любовь проступила, как пот на лбу бога вечером шестого дня. Она была везде. Каждый бутылочный осколок, каждое пыльное оконное стекло, каждая кучка затвердевшего собачьего дерьмеца, каждая выцветшая тряпка, сохнущая на обвисшей веревке, каждая морщина на лицах, каждый взгляд, вроде бы скользкий и подозрительный, — содержал в себе бесконечные объемы любви.

Это можно было переделать, а можно было оставить как есть; с этим можно было воевать — либо, наоборот, капитулировать; те или иные поступки ничего бы не добавили и не убавили.

Нельзя ощутить любовь острее, нежели летним утром, в России, чуть в стороне от большого города, в тихом месте, заселенном людьми, лишенными амбиций.

— Зря я приехал, — сказал Знаев.

— Нет, — ответила рыжая. — Не зря. Но все равно уезжай.

— Я приеду еще раз.

Он придал фразе утвердительный тон. Поставил перед фактом.

— Приезжай, если хочешь, — сказала Алиса, мирно, но отстраненно. И вопросительно улыбнулась: — Я пойду?

Банкир промолчал, специально. Девушка издала трудноопределяемый звук, гибрид печального вздоха и усмешки, чуть ли не снисходительной. Выбралась из миллионерского экипажа и зашагала к дому. Обернулась, махнула рукой. Прощально, однако и ободряюще.

Умница, — подумал Знаев. — Все-таки оставила мне шанс. Полуфразой, полужестом.

Если бы я был ею, я поступил бы так же.

Выезжая со двора, едва не задавил кошку — ту самую, лохматую и гордую соседку своей бывшей подруги. Кошка не обиделась.

2. Вторник, 10.45–11.30

Без четверти одиннадцать позвонил Шуйский. Банкир едва справился с собой, до того хотелось ему поприветствовать арендодателя фразой «Доброе утро, господин Резинкин». Впрочем, далее рассудил Знаев, этому дураку далеко до господина. Странно именовать господином каждого бездельника. Двадцать лет жизни при капитализме не сделали людей господами, они до сих пор норовят стеснительно захихикать, услышав церемонное «господин» или «госпожа».